Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Камчатка Страница 12

— Ну а если несколько, то какие статьи?

— Одна — за изнасилование.

— А вторая?

— Там у него надпись есть: «Они устали, они хотят отдохнуть». На ногах выколото.

— Помню.

— Так вот это делали тем, кому за побеги срок добавляли.

— А еще?

— Еще у него кусок моря. Тоже символ. К растрате причастен.

— Изнасилование и растрата?

— Да. А что? Скажете, не вяжется?

— Он по некоторым соображениям мог иметь какое-то отношение к медицине.

— Не знаю, может, вы больше знаете, чем те, кто с ним сидел, кто клей мил его, — насупился Трофимыч.

— Это предположение. Продолжайте.

— Берег у него узкой полосой. Похожий на берег бухты Певека. Это значит, что он там побывал. Возможно, туда его должны были отправить после побега или попытки к побегу. Но может и другое значение имеет эта полоска: что идти ему по этому берегу придется одному. В один след. И никто ему не друг и не попутчик.

— А такое кому делали?

— Доносчикам. Кто многих людей загубил. И еще. Берег на его татуировке— скалистый, высокий. Значит, свобода ему не скоро светила. Долго в лагере сидел.

— Да, запутанная у него биография, — вздохнул Яровой.

— Дельце у тебя и впрямь незавидное. Но как знать? Случалось нам сложные дела распутывать, а в легких завязнуть, — усмехнулся Бондарев и продолжил: — Бывало! Чего там… Однажды к нам партию зэков привезли. Под вечер уже. Человек эдак триста. Стали мы их по баракам определять. В дела заглядывать некогда. Смотрим, время к полуночи. А у нас еле-еле половина распределена. Мы и ускорили. В те времена в блатном, воровском мире всех ворюг по квартирам звали мастерами по курятникам. Мы это тоже знали. Подошел ко мне очередной зэк, я, не заглядывая в дело, спрашиваю: «За что сел?» Он мне: мол, за курятник. Я его к ворам в барак и отправил. Утром пошли навестить новичков. Познакомиться с ними. Заходим в барак к ворам. А там… Тудыт-твою мать, мужик на тоненькой перекладине сидит. А она над проходом, меж нар. На верхнем ярусе. Я поначалу изумился и спрашиваю: «Как ты там?» А он мне в ответ— сижу, дескать. Приказываю ему слезть, а он трясется. Спрашиваю, за что, мол, туда попал, а он мне— за курятник. А сам на перекладине, как петух. Хорошо, что худой, иначе б не удержался. Оказалось, что и не вор он вовсе, и не грабил квартир, а заведовал курятником. Но сгорел по недосмотру его птичник. Мужика и посадили. А воры его за несоответствие с их обществом на нашест загнали. Мол, за что попал, так и живи. Мы его тут же перевели. К работягам. Ну какой из него преступник…

— Таким наколок не делали?

— А какую ему наколку делать, куриную жопку?

— Да ладно ты, Игорь Павлович, и таких потом клей мили, — вмешался Трофимыч.

— Потом! Если заслужит.

— А работягам кто наколки ставил?

— На это мастера имелись почти в каждом бараке. Но особенно — воры были знамениты. Они решали, кому что ставить в память до самого гроба.

— А разве заключенные могли свободно общаться друг с другом?

— Конечно. Куда ж от этого денешься? На работе, в столовой, в красном уголке — они все перезнакомятся.

Игорь Павлович, потягивал чай из захватанного стакана. Поглядывал на портреты, висевшие на стене. Подмигивая, улыбался одним, кивал головою другим. Со всеми— с живыми и мертвыми вел свой, одному ему известный, молчаливый диалог.

Трофимыч одолевал пузатую кружку чая. Грел руки, душу. Молча смотрел в нее на свое отображение. Изумлялся. Как изменился, как постарел! Лицо— что печеная картошка. Все в морщинах, волосах, будто у обезьяны. Недаром месяцами на себя в зеркало не смотрит. А лысина! Скоро шапкой не прикроешь. Эх, жизнь! Душа — в шишках, лицо — в синяках, сердце — в рубцах… Куда это годится? И матюгнув самого себя в кружке, отвернулся от нее, забыл про чай.

— Послушай, Игорь, а ты помнишь, как воры мурло отделали насильнику тому? Забыл я, как его звали.

— А, Игле! — Бондарев рассмеялся так, что стекла в очках испуганно зазвенели.

— Расскажи следователю.

— Ты это лучше меня знаешь, давай!

— В общем, попала в наш лагерь партия насильников. Всякого возраста. Среди них — дед! Тоже в кобели попался. Уж не знаю, что он утворил на воле, какую старуху лапал, только к нам он на семь лет прибыл. Наружностью — кляча с перепоя, только с бородой. И что ни слово — мат или брехня. Ну и решили зэки его проучить. Поначалу прозвище дали— мол, чем насиловал, такова и кличка тебе. А он не унимается. Требует уважения к своему возрасту. Сам же забыл, по какой статье попал. Ну и однажды, когда зэки под кайфом были, начал о женщинах всякие непристойности нести. Не пожалели воры пойла и для Иглы. Напоили его чифирем и на мурло ему клеймо поставили. Чтоб все знали, с кем поимели несчастье свидеться. Старик этот долго ничего не понимал. От чего каждый встречающийся с ним хохочет до упаду и сразу статью его узнает. Зеркал у них в бараке не водилось. Но как-то через полгода повезло ему в больницу попасть. Глянул он на свою морду, да так и остался немым. То ли от горя, то ли от неожиданности. Правда, срока он не дотянул. За полтора года до выхода помер. Но с этим клеймом.

— А что ему сделали?

— За что сел, то и накололи…

— М-да, — поморщился Яровой.

— Игорь, ты расскажи про «президентов» перстень, — предложил Трофимыч.

— Тот «президент» был исколот весь. Ни одного живого места. У него по всей шее змея вилась. Нетронутым было лицо и ладони рук. Остальное все разрисовано.

— Что основное, характерное было в его наколках?

— Много чего.

— Главное! — настаивал Яровой.

— Главное — это змея. Удав у него от пупка и до затылка вился. Как живой. Страшно было смотреть. А удав — символ коварства и силы. Такое ставили лишь тем, кто в руках своих не одну, а добрую дюжину шаек имел. В чьих руках воры дрожали. Кто имел право распоряжаться их жизнью и смертью. Казнил и миловал. Кого, сбиваясь с ног, искали много оперов[4] и долго не могли поймать. Удав — символ неограниченной власти над всеми живыми ворами. А если у него, у удава этого, на голове и корона выколота — это князь воров, их повелитель. За него воры пачками на смерть пойдут, не раздумывая. Вместо него — под суд, в тюрьму — куда угодно. До войны удавов на теле лишь пятеро по всей стране носили. Их знали все угро. Но к нам попал лишь «президент». А сколько мы с ним намучились, только нам известно. Не меньше двадцати раз в году зэки подстраивали ему побеги. Да спасибо вот этому человеку, он все хитрости знал и обоняние имел особое, — указал Бондарев на портрет погибшего командира роты охраны — «Президент» был негласным хозяином зоны. И пользовался многими привилегиями, которые сам для себя установил. На работу он, конечно, не ходил. Зэки отдавали ему безропотно свои пайки. Хотя сами оставались голодными. И не «сявки», а даже сами фартовые. Разговаривать с начальством лагеря он не желал. Гад, в знак протеста снимал брюки и поворачивался к вошедшим голым задом. На котором у этого вора «в законе» сотенные купюры были выколоты. И никто, ни один из начальников лагеря не смог заставить его работать. Но гут я появился, — рассмеялся Бондарев.

— И тебя он так же встретил, как и прежних? — улыбался Яровой.

— Тоже сторублевками. Зэки ему доложили, что в барак зашел новый начальник лагеря, но он даже не повернулся. Честно говоря, такое откровенное хамство меня взбесило. И решил я прибрать его к рукам. А для начала хорошенько изучил дело этого «президента»: над ним восемнадцать следователей работали. Приличный труд получился. Так вот, он был не просто «вор в законе», не просто главарь, он — воровской жрец. И у него на руке был перстень выколот. Цветной тушью. С зеленым камнем. Это символ бессмертия. Таких наколок я больше ни у кого не видел. Поймали его в Одессе. Повезло двум старым опытным оперативникам — на квартире у одной девахи его взяли. И, опасаясь осложнений, судить привезли в Киев. Ведь «президент» — птица необычная. И что ты думаешь, за пару дней до суда он чуть не сбежал из тюрьмы. На машине, что продукты привозила. Потом, в день суда — прямо из зала. Здание суда воры подожгли. После этого в тот же день по дороге в тюрьму на машину напали. Хорошо, что конвой был усиленный. Десять конвоиров эту птичку доставили. Потом по дороге в Магадан его дважды пытались украсть. А уж отсюда — счет потеряли…

— А что ему инкриминировалось?

— Он контролировал двенадцать шаек в крупных городах. Сам «мокрушник». Но, как ты знаешь, расстрела в те годы не давали. Осудили его на четвертной.

— Самому «президенту» сколько было?

— Тридцать девять.

— Молод. И воры ему такую власть дали?

— Воры не на годы, на способности смотрят. А они у него были поистине исключительные. К тому же эту шишку они избирают сами. Хотел я сразу круто повернуть. Но Трофимыч, он осмотрительней меня, не посоветовал это делать, чтоб не вызвать беспорядков со стороны воров. Посоветовал выждать удобного случая. И случай наступил, когда рассортировал воров я по всем баракам. С этим типом оставил лишь Папашу— тоже отпетого вора. А остальные в их бараке были работяги. Эти не только кого-то кормить, сами добавки просили. «Президент», лишенный окружения своих джигитов-телохранителей, поскучнел.