Андрей Таманцев - Их было семеро… Страница 12

Командующий закурил и довольно долго молчал. Потом сказал:

— Плохие у меня для вас новости, ребята. Очень плохие. От меня потребовали, чтобы я отдал вас под трибунал.

— За что?! — вырвалось у Мухи.

— Невыполнение боевого приказа. Нападение на генерала Жеребцова… Что ж ты его не пристрелил, капитан? Сам же сказал: он тебе в башку целил. И свидетелей у тебя вон сколько! Пристрелил бы — и дело с концом. Тоже мне, спецназ хренов!

— В следующий раз так и сделаю, — пообещал я.

— Не будет у тебя следующего раза. И ни у кого из вас не будет. Вы разжалованы и уволены из армии. Вчистую.

Я даже засмеялся.

— Не складывается, товарищ генерал-лейтенант. Это все равно что приказать: отрубить голову и повесить. Если мы разжалованы и уволены, значит — мы штатские. При чем здесь военный трибунал? А если трибунал, зачем увольнение? А вдруг трибунал решит, что правильней нас расстрелять?

— Трибунала не будет. Я сказал, что сяду рядом с вами, потому что тоже не выполнил бы такого приказа. А Жеребцов сядет — за то, что его отдал.

— Полегчало, — заметил я. — Трибунала, значит, не будет, а приказ об увольнении остается в силе?

— Да, — сказал он и погасил сигарету. И тут же закурил новую.

— Но за что? — снова спросил, почти крикнул Муха.

— Не за что, а почему, — поправил командующий. — Или зачем.

— Зачем? — повторил Муха.

— Вы слишком много знаете. Программа, по которой проводились эти дела, закрыта…

— Так это была целая программа? — спросил я. — И, наверное, кодовое название у нее было? Безумно интересно — какое же?

— «Помоги другу».

— Как?! — заорал я. — «Помоги другу»?! Да там что, в этом Управлении по планированию специальных мероприятий, параноики сидят? А может — поэты? «Помоги другу»! Сразу и не сообразишь, что кощунственней — сама программа или ее название! «Помоги другу»! Это надо же до такого додуматься!

— Не забывай, капитан: благодаря этой программе многим нашим солдатам удалось спасти жизнь.

— Многим — это скольким? — спросил Док.

— У меня нет этой информации.

— Может, стоит поинтересоваться? И сравнить: сколько тканей и органов было получено в ходе реализации этой программы и сколько использовано в наших госпиталях. С учетом того, что этим занималась не только команда капитана Труханова.

Командующий нахмурился.

— Вы хотите сказать…

— Ничего конкретного, — возразил Док. — Просто мысли вслух. Однажды я видел биржевой каталог. Меня интересовало хирургическое оборудование для полевых госпиталей. И случайно я обратил внимание на строчку: «Препарат Ф». Мне объяснили: это гормональная вытяжка из эмбрионов, которые получают при абортах. И настоятельно советовали не вникать.

— При чем здесь аборты? — не понял командующий.

— Я не знаю, сколько стоит почка или роговица глаза, но цены могут быть сопоставимы с ценой препарата Ф. А цена его: сто тысяч долларов за один грамм.

— За один грамм?! — поразился командующий.

— Вот именно, — подтвердил Док.

— Мы произведем самую тщательную проверку. Мой адъютант лично этим займется. Он парень въедливый. И если что…

— О чем вы говорите?! — вмешался я. — О другом нужно говорить: сколько матерей не смогли в последний раз увидеть лицо своего сына!

— Я повторяю: программа закрыта, — ответил командующий. — Продолжение ее признано нецелесообразным. Не без вашей помощи, — добавил он.

Я поправил:

— Скажите лучше: не без помощи полевого командира Исы Мадуева.

— Сейчас это уже не имеет значения. Программы нет. Но если о ней станет известно — даже задним числом… Вы задействованы на самых опасных заданиях. Нельзя исключать, что кто-то из вас может попасть к боевикам. И под пытками рассказать о ней. Ваше увольнение эту опасность нейтрализует.

— Товарищ генерал-лейтенант, это вы сами придумали? — изумился я.

Он хмуро покачал головой:

— Нет.

Мы молчали. Совершенно обалдели. Логика была — высший пилотаж. И единственный из нас, кто нашелся, был Артист. Он подошел к столу командующего и вежливо попросил:

— Можно на секунду вашу сигарету?

Взял из рук ничего не понимающего командарма дымящуюся «Мальборо», подсел к столу, поддернул обшлаг форменки на левой руке и приложил сигарету к коже повыше запястья. И эдак медленно, не торопясь, потушил. После чего вернул сигарету командующему, сказал «Извините» и сел на свое место.

Мы-то знали этот фокус Артиста, а командующий просто офонарел.

Собственно, это был никакой не фокус. Как-то в казарме мы заговорили о пытках. Ну, мало ли о чем говорят в казармах. Чаще, конечно, о бабах, но и другие темы проскальзывают. Вот и вывернулось из трепа: может ли человек выдержать пытку? Знали, конечно, из книг: может. Партизаны в войну, а еще раньше Джордано Бруно, ранние христиане, протопоп Аввакум. Но — как? Вот тогда Артист нам это и продемонстрировал. А потом рассказал. Он с детства жутко боялся боли. Когда в школе объявляли, что завтра будут делать прививки, всю ночь не спал. А перед любым уколом вообще обмирал от ужаса. И однажды, он уже в театральном учился, вышло так, что его девушка сказала ему, что полюбила другого. Артист вспоминал: «Я понял, что схожу с ума. И чтобы хоть как-то отвлечься, случайно ткнул сигаретой в руку. И ощутил не боль, а облегчение. Боль, конечно, тоже была. Но это было — как комариный укус». Вот тогда, сказал он, я и понял, что есть кое-что сильнее любой боли. Ненависть, ярость, гордость, любовь. Только о них надо думать, а не о боли. Предложил: не хотите попробовать? И мы попробовали, каждый. И ничего, нормально выдержали. С того дня у каждого на левой руке, повыше запястья, по метке осталось. А у самого Артиста их было четыре. Не слишком-то, видно, ему везло в любви.

Командующий долго рассматривал потушенную сигарету, потом бросил ее в пепельницу и спросил:

— Что вы этим хотели сказать? Артист только плечами пожал:

— Да ничего.

Командующий жахнул по столу ладонью так, что на пол посыпались бумаги и карандаши.

— Не я этот приказ подписал, ясно? Не я!

Я спросил:

— А кто?

— На, капитан, читай!

Я взял листок приказа, отпечатанный на служебном бланке. Подпись на нем была: заместитель министра обороны. Я передал приказ Доку, он — Боцману, бумага обошла всех и вернулась на стол командующего.

— Теперь верите? — спросил он. — Я был категорически против. Самым категорическим образом!

— И ничего не смогли сделать? Он только развел руками:

— Ничего… Извините, ребята, но так получилось.

— Не расстраивайтесь, товарищ генерал-лейтенант, — успокоил я его. — Я все думал: почему у нас ничего не получается? В Афгане обосрались, в Чечне обсираемся на каждом шагу. А причина-то очень простая. Если боевой генерал, командующий действующей армией, бессилен против министерской вши — это не армия. Это выгребная яма. И сидеть в ней по уши в говне — увольте!

Я содрал свои капитанские погоны, «Орден Мужества», первую мою медаль «За отвагу», которой очень гордился, и все это добро положил на письменный стол командующего. То же самое сделали Док, потом Артист, Боцман, Трубач и Муха. Через минуту перед командующим уже лежала целая горка офицерских погон и боевых наград свободной России.

— А чего ж «Орла» не бросаешь? — хмуро поинтересовался он.

— Этот орден был мне вручен правительством Соединенных Штатов. А к нему никаких претензий у меня нет. Честь имею!

С порога я оглянулся. Командующий сидел за своим столом, невидяще глядя перед собой. Жалко мне было его? Нет. Тимоху мне было жалко. Других ребят, которые полегли в развалинах Грозного и на всех хасавюртах. И тех, кто из Афгана вернулся домой в цинке под условным шифром «груз 200». Вот их мне было до муки жалко. А его — нет.

Через два дня мы обменялись адресами и распрощались на Курском вокзале. Артист, Муха и Трубач были коренными москвичами, тут были их родительские дома, и старики были еще живы. Боцман был из Калуги, там у него была жена и трехлетний сын, жили в двухкомнатной «хрущевке», которую дали жене от фабрики. У Дока была однокомнатная квартира в Подольске, он получил ее при разделе его двухкомнатной московской квартиры после развода с женой. А мне, моей жене Ольге и дочке Настене путь лежал сначала в Зарайск, а потом еще дальше — в деревню Затопино на берегу речки Чесны. Там догнивала изба-пятистенка, пустовавшая после смерти матери, всего на три года пережившей отца.

Другого дома у меня не было.

Глава третья. Форс-мажор

I

Приказ был понятным. Хоть и не сразу. Предельно четким. Если отбросить словесную шелуху. А с точки зрения нормальной человеческой морали, которой привык руководствоваться полковник Константин Дмитриевич Голубков, не слишком, впрочем, об этом задумываясь, — просто чудовищным. Когда до Голубкова дошла суть дела, словно бы специально прикрытая обтекаемыми формулировками и специальной терминологией, у него едва брови на лоб не полезли. Да как же это? Да разве так можно? Да это же…