Андрей Таманцев - Их было семеро… Страница 12

— Я повторяю: программа закрыта, — ответил командующий. — Продолжение ее признано нецелесообразным. Не без вашей помощи, — добавил он.

Я поправил:

— Скажите лучше: не без помощи полевого командира Исы Мадуева.

— Сейчас это уже не имеет значения. Программы нет. Но если о ней станет известно — даже задним числом… Вы задействованы на самых опасных заданиях. Нельзя исключать, что кто-то из вас может попасть к боевикам. И под пытками рассказать о ней. Ваше увольнение эту опасность нейтрализует.

— Товарищ генерал-лейтенант, это вы сами придумали? — изумился я.

Он хмуро покачал головой:

— Нет.

Мы молчали. Совершенно обалдели. Логика была — высший пилотаж. И единственный из нас, кто нашелся, был Артист. Он подошел к столу командующего и вежливо попросил:

— Можно на секунду вашу сигарету?

Взял из рук ничего не понимающего командарма дымящуюся «Мальборо», подсел к столу, поддернул обшлаг форменки на левой руке и приложил сигарету к коже повыше запястья. И эдак медленно, не торопясь, потушил. После чего вернул сигарету командующему, сказал «Извините» и сел на свое место.

Мы-то знали этот фокус Артиста, а командующий просто офонарел.

Собственно, это был никакой не фокус. Как-то в казарме мы заговорили о пытках. Ну, мало ли о чем говорят в казармах. Чаще, конечно, о бабах, но и другие темы проскальзывают. Вот и вывернулось из трепа: может ли человек выдержать пытку? Знали, конечно, из книг: может. Партизаны в войну, а еще раньше Джордано Бруно, ранние христиане, протопоп Аввакум. Но — как? Вот тогда Артист нам это и продемонстрировал. А потом рассказал. Он с детства жутко боялся боли.

Когда в школе объявляли, что завтра будут делать прививки, всю ночь не спал. А перед любым уколом вообще обмирал от ужаса. И однажды, он уже в театральном учился, вышло так, что его девушка сказала ему, что полюбила другого. Артист вспоминал: «Я понял, что схожу с ума. И чтобы хоть как-то отвлечься, случайно ткнул сигаретой в руку. И ощутил не боль, а облегчение. Боль, конечно, тоже была. Но это было — как комариный укус». Вот тогда, сказал он, я и понял, что есть кое-что сильнее любой боли. Ненависть, ярость, гордость, любовь. Только о них надо думать, а не о боли. Предложил: не хотите попробовать? И мы попробовали, каждый. И ничего, нормально выдержали. С того дня у каждого на левой руке, повыше запястья, по метке осталось. А у самого Артиста их было четыре. Не слишком-то, видно, ему везло в любви.

Командующий долго рассматривал потушенную сигарету, потом бросил ее в пепельницу и спросил:

— Что вы этим хотели сказать? Артист только плечами пожал:

— Да ничего.

Командующий жахнул по столу ладонью так, что на пол посыпались бумаги и карандаши.

— Не я этот приказ подписал, ясно? Не я!

Я спросил:

— А кто?

— На, капитан, читай!

Я взял листок приказа, отпечатанный на служебном бланке. Подпись на нем была: заместитель министра обороны. Я передал приказ Доку, он — Боцману, бумага обошла всех и вернулась на стол командующего.

— Теперь верите? — спросил он. — Я был категорически против. Самым категорическим образом!

— И ничего не смогли сделать? Он только развел руками:

— Ничего… Извините, ребята, но так получилось.

— Не расстраивайтесь, товарищ генерал-лейтенант, — успокоил я его. — Я все думал: почему у нас ничего не получается? В Афгане обосрались, в Чечне обсираемся на каждом шагу. А причина-то очень простая. Если боевой генерал, командующий действующей армией, бессилен против министерской вши — это не армия.

Это выгребная яма. И сидеть в ней по уши в говне — увольте!

Я содрал свои капитанские погоны, «Орден Мужества», первую мою медаль «За отвагу», которой очень гордился, и все это добро положил на письменный стол командующего. То же самое сделали Док, потом Артист, Боцман, Трубач и Муха.

Через минуту перед командующим уже лежала целая горка офицерских погон и боевых наград свободной России.

— А чего ж «Орла» не бросаешь? — хмуро поинтересовался он.

— Этот орден был мне вручен правительством Соединенных Штатов. А к нему никаких претензий у меня нет. Честь имею!

С порога я оглянулся. Командующий сидел за своим столом, невидяще глядя перед собой. Жалко мне было его? Нет. Тимоху мне было жалко. Других ребят, которые полегли в развалинах Грозного и на всех хасавюртах. И тех, кто из Афгана вернулся домой в цинке под условным шифром «груз 200». Вот их мне было до муки жалко. А его — нет.

Через два дня мы обменялись адресами и распрощались на Курском вокзале.

Артист, Муха и Трубач были коренными москвичами, тут были их родительские дома, и старики были еще живы. Боцман был из Калуги, там у него была жена и трехлетний сын, жили в двухкомнатной «хрущевке», которую дали жене от фабрики. У Дока была однокомнатная квартира в Подольске, он получил ее при разделе его двухкомнатной московской квартиры после развода с женой. А мне, моей жене Ольге и дочке Настене путь лежал сначала в Зарайск, а потом еще дальше — в деревню Затопино на берегу речки Чесны. Там догнивала изба-пятистенка, пустовавшая после смерти матери, всего на три года пережившей отца.

Другого дома у меня не было.

Глава третья. Форс-мажор

I

Приказ был понятным. Хоть и не сразу. Предельно четким. Если отбросить словесную шелуху. А с точки зрения нормальной человеческой морали, которой привык руководствоваться полковник Константин Дмитриевич Голубков, не слишком, впрочем, об этом задумываясь, — просто чудовищным. Когда до Голубкова дошла суть дела, словно бы специально прикрытая обтекаемыми формулировками и специальной терминологией, у него едва брови на лоб не полезли. Да как же это? Да разве так можно? Да это же… Чччерт знает что!

Но внешне он своих чувств, конечно, не проявил, лишь нахмурился, что вполне могло сойти за высшую степень сосредоточенности. Как и все участники этого совещания в очень узком кругу, он внимательно слушал начальника управления, дающего установку, только все строчили в черных блокнотах, которые запрещалось выносить из здания, а Голубков лишь постукивал своим блокнотом по колену. Это не укрылось от взгляда начальника. Он прервался и с нескрываемым раздражением обратился к полковнику:

— Константин Дмитриевич, а вы почему ничего не записываете? То, что я говорю, кажется вам не важным?

Голубков встал:

— Напротив, товарищ генерал-лейтенант… — Пора вам уже привыкнуть к нашим порядкам. Не товарищ генерал-лейтенант, а Анатолий Федорович.

— Виноват. То, что вы говорите, кажется мне очень важным. Поэтому и не записываю. Что записано, то забыто. У кого как, конечно, но про себя я это знаю точно. Поэтому записываю только мелочи, которыми не стоит загружать память.

— И помните все, что я говорил?

— Повторить любую из ваших фраз?

— А сможете?

— Какую?

— Допустим, предпоследнюю.

— "Нестандартно сложившаяся ситуация заставляет нас искать нетрадиционные подходы к разрешению проблемы", — ни на секунду не задумавшись, повторил Голубков.

— Слово в слово, — подтвердил один из участников совещания, старательно конспектировавший мысли руководителя.

— Любопытно, — отметил начальник. — А какой была моя последняя фраза?

— "Константин Дмитриевич, а вы почему ничего не записываете? То, что я говорю, кажется вам не важным?"

Начальник хмуро усмехнулся и кивнул:

— Садитесь. Как-нибудь вы мне расскажете, как тренировали свою память.

Продолжим, товарищи… «Чего это я шуга из себя строю?» — неожиданно разозлился на себя Голубков.

Совещание продолжилось. Голубков слушал вполуха, но любую из фраз мог повторить с полуслова. Как он тренировал свою память? Да так и тренировал.

Прослужи тридцать лет в разведке и контрразведке — и не тому научишься. Сотни, если не тысячи деталей приходилось постоянно держать в голове. И часто то, что казалось главным, оборачивалось пустяком, а мелочь вылезала на первый план.

Поэтому мало было иметь хорошую или даже очень хорошую память. Она должна быть избирательной, способной удерживать самое важное, а второ-и третьестепенное сдвигать на периферию, в запасники, как убирают в чулан ненужную вещь, которая если и понадобится, то неизвестно еще когда.

И теперь, слушая начальника Управления по планированию специальных мероприятий генерал-лейтенанта Анатолия Федоровича Волкова, Голубков с большим интересом рассматривал его самого, нежели вдумывался в смысл его слов, — эту работу предстояло ему сделать позже, когда совещание кончится и Голубков вернется в свой кабинет на втором этаже старинного московского особняка, у чугунных узорчатых ворот которого висела солидная, но совершенно непонятная по смыслу вывеска: "Информационно-аналитическое агентство «Контур» и постоянно прогуливались три молодых человека в штатском.

Волков был примерно ровесником Голубкова или даже года на два-три младше: вряд ли ему было больше пятидесяти. Обычно он ходил в строгих темно-серых или темно-синих костюмах с подобранными в тон рубашками и галстуками. Эти костюмы, сухое лицо, явно очень дорогие очки в золотой оправе делали Волкова похожим на кого угодно: на университетского профессора откуда-то из Сорбонны, на высокопоставленного правительственного чиновника, на депутата Госдумы, — но только не на матерого контрразведчика, кем он, собственно, и был. А на кого, впрочем, должен быть похож матерый контрразведчик в крупных званиях? Как раз на профессора Сорбонны или депутата Госдумы.