Олег Блоцкий - Предатель стреляет в спину (сборник) Страница 13

Потом они, полулежа на койках, тянули «косяк», поставив кондиционер на вытяжку. Офицеры передавали папиросу друг другу, и таджик медленно успокаивался, слабея и вытягиваясь на той самой кровати, которая едва не стала, хоть и косвенно, причиной его гибели.

«Находясь на войне, ты постепенно лишаешься своих добрых качеств, да и вообще самой человечности, – думал Виктор, глядя на заходящее солнце. – Там нет места по-настоящему хорошим и светлым чувствам. Они уходят куда-то глубоко-глубоко, как солнце, которое тонет сейчас в глубинах моря.

Но если ты все-таки оказываешься на войне, то с этим поневоле приходится смиряться, и при любом отношении к ней: ненависти, презрению или азарту охотника – ты вынужден инстинктивно следовать ее правилам, чтобы выжить и не выломаться из коллектива.

А есть ли они вообще, эти правила, когда люди уничтожают друг друга, когда они – охотники, выслеживающие цель, чтобы убить ее? И пусть у них в руках будут не автоматы Калашникова, а обыкновенные грубые дубины.

Наверное, во все времена правил никаких не существовало. Ведь на войне на карту поставлена именно твоя жизнь, которую отыграть можешь только ты, – думал Егоров. – Какие здесь, к черту, правила? Их определенно придумывают те, кто даже в глаза не видел оружия.

А на войне свои законы: первым умирает тот, кто стреляет вторым; никогда не щади врага, потому что он тебе обязательно отомстит; не верь штабному начальству; иди на боевые только с теми, кому доверяешь; возвращаясь – молчи».

…На привале они совсем недолго решали, что делать с этим душарой. В том, что он воевал против них, не было никаких сомнений: на правом плече угрюмого, пышноволосого афганца, после того как на нем рванули, разорвав, рубаху от ворота вниз, все увидели неширокую темно-фиолетовую полосу – след от ремня автомата.

– Что ж, – сказал командир роты, – с ним одна только морока. С собой тащить не будем, если ты уже поговорил. – И Виталик посмотрел на Файзи.

– Поговорил.

– Эдик! – окликнул прапорщика ротный. – Подготовь клиента к водным процедурам.

Ударом ноги худой и жилистый прапорщик подбросил афганца с камней и привычно примотал к его поясу шашку.

Смуглое, горбоносое лицо перекосилось от ужаса, а руки, стянутые за спиной, затряслись.

Виктор устроился удобнее, укладывая рюкзак под голову. Подобные развлечения у них на выходах случались частенько.

– Успокойся, – подбадривал душка Файзи, добродушно улыбаясь, – у тебя есть возможность. Сейчас подожгут шнур. Река рядом. Если успеешь потушить, то перебирайся на другой берег и уходи. Стрелять не будем. Слово советского офицера! Согласен?

Дух облизал толстые, растрескавшиеся от постоянного курения анаши губы, посмотрел на короткий шнур, затем на воду, которая билась о камни с белыми, сухими лысинами шагах в десяти от него, и затряс головой. В его глазах вспыхнула надежда.

– Готово, командир! – сказал Файзи.

Виталик ухмыльнулся, достал спичку с толстенной серной головкой и чиркнул ею о магазин автомата.

Едва куцый шнурочек зашипел, как афганец, всхрапнув, бросился к реке. С разбега он кинулся в воду и принялся елозить животом по дну. Душара извивался, словно червяк, разорванный надвое.

А пехотинцы смотрели на него и хохотали, как сумасшедшие. И если дух иногда взбрыкивал ногами, разбрасывая в стороны мириады брызг, переливающиеся всеми цветами радуги, от нестерпимого желания уйти, ускользнуть, увернуться от смерти, то они с силой колотили по земле кроссовками от хохота.

Ребята захлебывались в смехе, и слезы застилали их покрасневшие от бессонницы глаза. Они гоготали, как одержимые. Они задыхались от хохота, потому что выход начался абсолютно не так, как предполагали в штабе: почти сразу у них сожгли один бронетранспортер, а из него им не удалось вытащить Жлобенко – «Жлоба», где он и сгорел в отчаянных, сводящих с ума криках. И сладковатый запах горелого человеческого мяса еще долго забивал им ноздри. Хохотали оттого, что они уходили в горы все дальше, и неизвестно было, кто из них вернется, а кого привезут на броне уже холодным.

И еще мотострелки тонули в смехе потому, что бикфордов шнур никакая сила потушить не в состоянии, не говоря о каких-то жалких потугах наркомана-душка.

Потом река медленно и вроде бы неохотно потащила развороченное тело вниз, цепляя за камни, а они начали медленно пробираться в глубь гор, чтобы выйти к духовской базе с глубокого тыла.

На боевых было страшно. Однако, возвращаясь, гораздо страшнее для Егорова и его друзей было брать в руки газеты, стопками накопившиеся в комнатах за время их отсутствия.

Лейтенант шуршал страницами, впивался в скудные строки об Афганистане и в раздражении швырял газеты на пол, в которых по-прежнему никто не стрелял и они тоже никого не убивали.

4

Виктор вздрогнул и обернулся. Официантка слегка придерживала его за руку и улыбалась.

– Ты один? – спросила Света, и в ее глазах промелькнула радость.

– Как видишь. – Равнодушие удалось Егорову с трудом.

– Выпьешь?

– Конечно, – ответил Виктор, подумав, что лучшее лекарство для него сейчас – это водка.

– Как раньше?

– Да.

– А поесть?

Егоров покачал головой и попросил:

– Лучше дай стул.

Они пошли к служебному входу. Виктор шагал за девушкой и замечал, как мужские взгляды скрещиваются на ней, словно прожекторы в цирке на полуобнаженной актрисе.

Невысокая Светка была очень похожа на американскую кинозвезду Мэрилин Монро. Егоров так ее и называл – «Маленькая Мэрилин». В ответ Светка надувала пухлые красные губки, но он видел, что подобное сравнение ей нравится.

Виктор взял легкий пластиковый стул и отыскал место в углу, чтобы наблюдать за всеми, а самому, по возможности, оставаться незамеченным.

Вернувшись из Афгана, Егоров с удивлением обнаружил в себе такую привычку. Куда бы он ни заходил, в ресторан, пивную, закусочную, всегда инстинктивно выбирал место так, чтобы видеть любого входящего. И если все-таки выпадало оказаться спиной ко входу, то он постоянно оборачивался. Виктору казалось, что его подстерегает какая-то опасность.

Света принесла холодную, в инее, бутылку, стакан, пепси и три бутербродика на пластмассовой тарелочке.

– Их-то зачем? – спросил Егоров.

– Поешь. Я обязательно подойду. Если надо – позови, – улыбнулась девушка и пошла в сторону чьей-то призывно вздернутой руки.

Многие мужики смотрели на Виктора с плохо скрываемой завистью.

«Идиоты, – подумал он, – это не моя девушка. Она хорошая, красивая, и у нее очень доброе сердце. Конечно, Светка нравится мне, но не больше. А симпатия и любовь – это совершенно разные вещи, которые отличаются друг от друга так, как, наверное, маринованный огурец от свежего. Почему счастье так быстротечно», – расстраивался все больше Виктор, вспоминая тот самый первый день.

Напившись накануне до чертиков, Егоров умирал на горячих камнях пляжа, представляя себя медузой, которую из озорства выбросили на берег мальчишеские руки. Ему казалось: еще немного, и он окончательно растечется по горячим белым голышам желеобразной массой. Даже море спасало только на время. Потом вновь становилось худо, и Виктор, мотая головой, вновь брел в воду.

Сделав несколько шагов и чувствуя, как возрастает сопротивление моря, Егоров останавливался и начинал следить за золотой колеблющейся паутиной – тенью от волн, которая причудливо пыталась опутать сероватый песок, струящийся на мелководье тоненькими причудливыми змейками. Затем, раскинув руки, падал в воду. Побарахтавшись немного, совсем как пенсионер, он выползал на берег и шел к расстеленному полотенцу.

Неподалеку девушка, склонившись над тетрадочкой, уложенной поверх книги, примощенной на коленях, что-то писала. Виктор наблюдал за ней сквозь полуприкрытые глаза. Свет, проходя через ресницы, рождал красно-зеленые блики. В них девушка выглядела еще привлекательнее и загадочнее. Иногда она, задумавшись, смотрела куда-то вдаль поверх водных велосипедов и десятков голов, плавно качающихся, как мячи, на небольших мягких волнах. Егоров следовал за ее взглядом, ничего особенного не замечал и вновь ронял голову на скрещенные руки.

– Девушка! – наконец отважился он. – Что вы пишите? Стихи?

Незнакомка внимательно, серьезно посмотрела на Виктора, завела спадающую челку за ухо и совершенно просто, без глупого хихиканья и кривляний, присущих подавляющему большинству девиц на юге, ответила: «Нет, не стихи. Я пишу письмо маме».

Письмо, да еще маме, в то время, когда рядом море и всеобщее расслабление? Егоров чуть не заплакал от восторга. Ведь он тоже сильно любит свою маму, хотя пишет ей все реже. А та расстраивается и думает, что Виктор ее совсем позабыл. Но это неверно. Просто рассказывать маме, что сейчас он живет совсем не так, как она об этом всегда мечтала, – значит, прибавить ей морщинок. Расстраивать ее Егоров не хотел, но и обманывать не собирался.