Андрей Воронин - Инкассатор: Золотая лихорадка Страница 14

Ночью снова пошел дождь, сквозь дырявую крышу сарая натекло воды, но утро было теплым; пылинки играли в косых лучах света. Юрий позавтракал, отметив, что его запасы подошли к концу, – впрочем, это его не расстроило. Филатов уложил плащ в рюкзак и направился дальше, вдоль оживленной трассы, не рискуя выходить на нее и поэтому теряя много времени на поиск менее оживленных тропинок. На закате он обошел небольшой городок и уже ночью, страшно уставший и голодный, набрел на сторожку в запущенном колхозном саду.

Несколько раз Филатов хотел плюнуть на собственную безопасность и поймать попутку. Его останавливало то, что невольно пришлось стать «звездой» телеэкрана, – фотографию мог видеть любой водитель, любой пассажир. Да и, как водится, милиция в таких случаях очень быстро оповещает о розыске всех, кто имеет какое-то отношение к транспорту. Оставалось одно – уходить пешком как можно дальше.

Он смутно помнил, как заходил в магазинчик небольшой деревеньки в нескольких километрах в сторону от дороги. Пожилая продавщица еле наскребла сдачи с крупной купюры. Спасло то, что Юра купил в дорогу пару бутылок коньяка и пяток банок самых дорогих консервов.

Неплохо отдохнув в тихой сторожке, Филатов подсчитал с утра, что протопал за два дня немногим меньше сотни километров. Сам не поверил, что это было под силу утратившему квалификацию бывшему десантнику, но версты послушно ложились под ноги, и подгоняла мысль, что с каждым часом он все дальше уходит от места, где его могли опознать.

Переночевал и на этот раз в какой-то сельхозпостройке, душной и пыльной, с усталости выпив почти бутылку коньяка. Сморило его еще засветло, а разбудила бродячая собака, пришедшая на запах тушенки. Юра поделился с ней завтраком, погладил, и несколько километров пес не отставал от него, обгоняя и виляя хвостом. Потом куда-то пропал и больше не появился.

На закате Юра увидел на обочине указатель с надписью:

«Б. Сестры – 2 км». Свернул в надежде найти там ночлег. И остановился на околице, увидев покосившиеся заборы вокруг десятка древних домишек, вросших в землю.

Каким чудом сохранился в центре Европы, в полутора сотнях километров к северу от Москвы, уголок прошлого столетия? Ничто не напоминало тут о времени. И колодезный журавль, и почерневшая дранка крыш, и какая-то первозданная тишина вокруг дышали покоем, умиротворенностью, как будто некие силы накрыли кусок пространства вневременным колпаком. Юрий миновал первый дом, явно нежилой, и повернул к ручью, на берегу которого виднелась старая банька. О лучшем месте для ночлега он не мог и мечтать.

Подойдя к замшелому строению, Юра огляделся. Выше, на пригорке, стоял дом, на окнах которого висели занавески с березками – точно такие были в далекие годы Юриного детства в квартире Филатовых. Насколько мог судить Юра, за домом ухаживали, да и банькой явно пользовались. И он не удивился когда из-за угла появилась сухонькая, очень старая бабка в белом платке, темной юбке и сером свитере. Она остановилась поднесла к глазам руку, разглядывая из-под ладони Филатова, – он стоял как раз со стороны заходящего солнца. Прятаться, убегать куда-то не имело смысла – в деревне наверняка не было ни одного телевизора, во всяком случае антенн на крышах Юра не заметил.

Подхватив рюкзак, он поднялся по тропинке и поклонился бабке, спокойно поджидавшей его на прежнем месте.

– Добрый вечер, бабушка. Вы не против, если заночую в баньке вашей?

– А чего в баньке-то? Иди уж в хату, мил человек, коли не разбойник какой, – старуха улыбнулась одними глазами.

«Знала бы ты...» – подумал Юрий, а вслух сказал:

– Спасибо, не откажусь...

Они вошли в дом, и Юра поразился абсолютной чистоте, царившей везде – от сеней до горницы, куда провела его хозяйка. И там было чему удивиться – например, количеству книг, уставивших самодельный, на полстены, стеллаж.

– Как звать-то тебя, хлопец? – спросила бабка, пододвигая гостю потертый венский стул.

– Юрием мама назвала, – ответил Филатов, подстраиваясь под тон, которым изъяснялась бабка.

– Юрием... Как батьку моего. Похож ты на старика, как борода вырастет – не отличишь. Вон портрет его, в простенке...

Между окон висела пожелтевшая фотография бородатого мужчины, и впрямь чем-то напоминавшего Филатова. Рядом – портрет юной девушки, в которой можно было узнать хозяйку дома лет этак пятьдесят тому назад.

– Это мне шестнадцать годков тут, – перехватила старуха его взгляд. – В тридцать девятом, аккурат перед тем, как большевики пришли.

– Так вы – из Западной Белоруссии? Или с Украины?

– С Полесья. А зови меня, коли хочешь, Ядвига.

– Ядвига Юрьевна?

– Ну, коль уважишь, можно и Юрьевна. Пытать тебя не стану, откуда да почто, – не в обычае у меня. Захочешь – сам скажешь. А теперича я на стол буду накрывать.

Хозяйка, двигаясь не быстро, с девичьей плавностью, принесла хлеб, соленые огурцы, грибы – видать, с прошлого года достояли; нарезанное и посыпанное зеленью сало с мясными прожилками; потом на столе появилось горячее – тушеная картошка. Как будто тут ждали гостей – хватало всего. И последним штрихом явился старинный штоф с самогоном, не мутным, как обычно, а чистым как слеза. Не остался в долгу и Юра – открыл и выложил на тарелки консервы, достал бутылку коньяка.

– Богато живешь, – заметила хозяйка, присаживаясь к столу. – Это давай потом, сейчас моего самогона попробуй, не пожалеешь.

Филатов налил в граненые маленковские стаканы – такие только у старых бабок и найдешь – и спросил:

– Ну что, за знакомство?

– Ну, давай за знакомство. Да ты говори, сынок, не стесняйся, мой тост только один будет...

Жидкий огонь растекся по внутренностям. Такого самогона Филатов еще никогда не пил, хотя дегустировал «изделия» признанных мастеров этого дела. Отдышавшись, смог сказать только: «Хорош...»

Бабка усмехнулась:

– Этот рецепт мне в пятьдесят четвертом человек один подарил, в Кенгире.

– А где это?

– В аду, Юра, в самом что ни на есть пекле.

– Загадками говорите, Ядвига Юрьевна.

Заинтригованный Филатов приготовился слушать, но старуха сказала только:

– Да ты наливай да закусывать не забывай, она в голову не бьет, а до кровати дойдешь как-нибудь.

Наконец хозяйка встала, не поднимая рюмку, взглянула на образ Спаса, перекрестилась и тихо произнесла.

– Упокой, Господи, души рабов твоих, невинно убиенных.

Помолчала, видно творя про себя молитву, снова перекрестилась и выпила свою рюмку. И принялась рассказывать. Видно, хозяйка соскучилась без собеседников.

... Ядвигу Ольшевскую, девушку из зажиточной семьи полесских крестьян, своим потом удобрившей каждую пядь земли, отвоеванной у болот, могло ждать в будущем обычное замужество, материнство и трудная, но достойная жизнь. Семьи полешуков чаще всего были многодетными, и так бы и прошла ее жизнь – сперва в работе, в воспитании детей, а после, на склоне лет, в покое и уважении внуков, а то и правнуков.

История, однако, распорядилась иначе. Осенью 39-го на околице деревни появились танки с красными звездами на броне. Поляки, властвовавшие тут почти два десятилетия, оказались меж двух огней – с запада их теснили немцы, с востока под предлогом воссоединения белорусского народа пришла Красная армия. Полесье затаилось в ожидании перемен. И они не заставили себя ждать.

Филатов, как и большинство людей его поколения, почти не знал подробностей тех страшных лет. Но тут перед ним развернулась жестокая, написанная кровью картина, полотно, в котором не было места пасторальным сюжетам...

В сороковом году в Поречье стали организовывать колхоз. Не успел еще обосноваться на небе дух старого пана, убитого сельскими голодранцами в первый же месяц после прихода Советов, как в его усадьбе расположился приехавший с востока деятель, вокруг которого так и вились местные лентяи, пьяницы и неудачники. Отец Ядвиги все чаще приходил домой хмурым, сельские «богатеи» с одеревеневшими мозолями старались надолго не покидать своих хат. И вот началось...

Первой раскулачили семью Яна Коваля. За ними из родных мест изгнали, обобрав до нитки, Ракицких, Тумашей, Довмонтов, Косожских... Старый Ольшевский достал из-под стрехи кавалерийский карабин, еще от Первой мировой оставшийся, вычистил его, зарядил и спрятал так, чтоб можно было воспользоваться. С молчаливого согласия семьи он решил не отдавать задаром свою свободу.

... Они пришли утром, когда отец и братья занялись по хозяйству. Ворота раскрылись настежь, и на двор ввалилась орава местных люмпенов, принесших в колхоз свои вшивые кожухи и заморенных лошадей. Старый Юрий встретил их с карабином.

– Слышь, ты, кулацкая морда, убери пукалку, а то и тебя порешим, и выблядков! – матерился пропагандист колхозного строя Васька Шаран, давно, кстати, положивший глаз на дочку Ольшевского.