Грэм Грин - Тихий американец Страница 14

– Сыграем в «восемьдесят одно»? – спросил он.

– Ладно.

Мы стали кидать кости, и мне показалось немыслимым, что я когда-нибудь смогу жить вдали от улицы Гамбетты и от улицы Катина, без вяжущего привкуса вермута-касси, привычного стука костей и орудийного гула, передвигавшегося вдоль линии горизонта, словно по часовой стрелке.

– Я уезжаю, – сказал я.

– Домой? – спросил Пьетри, бросая на стол четыре, два и один.

– Нет. В Англию.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Пайл напросился зайти ко мне выпить, но я отлично знал, что он не пьет. Прошло несколько недель, и наша фантастическая встреча в Фат-Дьеме казалась теперь совсем неправдоподобной, – даже то, что тогда говорилось, изгладилось из моей памяти. Наш разговор стал похож на полустертые надписи на римской гробнице, а я – на археолога, который бьется над тем, чтобы их прочесть.

Мне вдруг пришло в голову, что он меня разыгрывал и что разговор наш был лишь замысловатой, хоть и нелепой ширмой для того, что его на самом деле интересовало: в Сайгоне поговаривали, что он – агент той службы, которую почему-то зовут «секретной». Не поставлял ли он американское оружие «третьей силе» – трубачам епископа (ведь это было все, что осталось от его молоденьких и насмерть перепуганных наемников, которым никто и не думал платить жалованье)? Телеграмму, которая так долго ждала меня в Ханое, я спрятал в карман. Незачем было рассказывать о ней Фуонг: стоило ли отравлять плачем и ссорами те несколько месяцев, которые нам осталось с ней провести? Я не собирался просить о разрешении на выезд до последней минуты, – вдруг у Фуонг в иммиграционном бюро окажется родственник?

– В шесть часов придет Пайл, – сказал я ей.

– Я схожу к сестре, – заявила она.

– Ему, вероятно, хочется тебя повидать.

– Он не любит ни меня, ни моих родных. Он ни разу не зашел к сестре, пока тебя не было, хотя она его и приглашала. Сестра очень обижена.

– Тебе незачем уходить.

– Если бы Пайл хотел меня видеть, он пригласил бы нас в «Мажестик». Он хочет поговорить с тобой с глазу на глаз – по делу.

– Какое у него может быть дело?

– Говорят, он ввозит сюда всякие вещи.

– Какие вещи?

– Лекарства, медикаменты…

– Это для отрядов по борьбе с трахомой.

– Ты думаешь? На таможне их запрещено вскрывать. Они идут как дипломатическая почта. Но как-то раз, по ошибке, один пакет вскрыли. Первый секретарь пригрозил, что американцы больше ничего сюда не будут ввозить. Служащий был уволен.

– А что было в пакете?

– Пластмасса.

Я спросил рассеянно:

– Зачем им пластмасса?

Когда Фуонг ушла, я написал в Англию. Через несколько дней сотрудник агентства Рейтер собирался в Гонконг и мог отправить мое письмо оттуда. Я знал, что попытка моя безнадежна, но хотел сделать все, что от меня зависело, чтобы потом себя не попрекать. Сейчас совсем не время менять корреспондента, писал я главному редактору. Генерал де Латтр умирает в Париже, французы собираются оставить Хоа-Бинь. Север никогда еще не был в такой опасности. А я не гожусь на роль заведующего иностранным отделом: я

– репортер, у меня ни о чем не бывает своего мнения. В заключение я даже подкрепил свои доводы личными мотивами, хотя и не рассчитывал, что человечность обитает под лучами электрической лампочки без абажура, среди зеленых козырьков и стандартных фраз: «в интересах газеты», «обстановка требует…» и т.д.

«Личные мотивы, – писал я, – вынуждают меня глубоко сожалеть о моем переводе из Вьетнама. Не думаю, чтобы я смог плодотворно работать в Англии, где у меня будут затруднения не только материального, но и семейного характера. Поверьте, если бы я мог, я совсем бросил бы службу, только бы не возвращаться в Англию. Я пишу об этом, чтобы Вы поняли, как мне не хочется отсюда уезжать. Вы, видимо, не считаете меня плохим корреспондентом, а я впервые обращаюсь к Вам с просьбой».

Я перечел свою статью о сражении в Фат-Дьеме, которую я тоже отправлял через Гонконг. Французы теперь не будут в обиде, – осада снята и поражение можно изобразить как победу. Потом я разорвал последнюю страницу письма к редактору: все равно «личные мотивы» послужат лишь поводом для насмешек. Все и так знали, что у каждого корреспондента есть своя «туземная» возлюбленная. Главный редактор посмеется по этому поводу в беседе с дежурным редактором, а тот, раздумывая об этой пикантной ситуации, вернется в свой домик в Стритхеме и уляжется в кровать рядом с верной женой, которую он много лет назад вывез из Глазго. Я мысленно видел этот дом, в котором нечего рассчитывать на сострадание: поломанный трехколесный велосипед в прихожей, разбитую кем-то из домашних любимую трубку, а в гостиной – детскую рубашонку, к которой еще не пришили пуговку… «Личные мотивы». Выпивая в пресс-клубе, мне не хотелось бы выслушивать шуточки, вспоминая о Фуонг.

В дверь постучали. Я отворил Пайлу, и его черный пес прошел в комнату первым. Пайл оглядел комнату через мое плечо и убедился, что она пуста.

– Я один, – сказал я. – Фуонг ушла к сестре.

Пайл покраснел. Я заметил, что он был в гавайской рубашке, хотя и довольно скромной по рисунку и расцветке. Меня удивило, что он так вырядился: неужели его обвинили в антиамериканской деятельности?

– Надеюсь, не помешал… – сказал он.

– Конечно, нет. Хотите чего-нибудь выпить?

– Спасибо. У вас есть пиво?

– Увы! У нас нет холодильника, приходится посылать за льдом. Стаканчик виски?

– Если можно, самую малость. Я не поклонник крепких напитков.

– Без примеси?

– Побольше содовой, если у вас ее вдоволь.

– Я не видел вас с Фат-Дьема.

– Вы получили мою записку, Томас?

Назвав меня по имени, он словно заявлял этим, что тогда и не думал шутить: он не прячется и открыто пришел сюда, чтобы отнять у меня Фуонг. Я заметил, что его короткие волосы были аккуратно подстрижены; видно, и гавайская рубашка тоже должна была изображать брачное оперение самца.

– Я получил вашу записку. Хорошо бы дать вам по уху.

– Конечно, – сказал он. – И вы были бы правы, Томас. Но в колледже мы занимались боксом, и я намного вас моложе.

– Верно. Пожалуй, не стоит.

– Знаете, Томас (я убежден, что и вы смотрите на это так же), мне неприятно говорить с вами о Фуонг за ее спиной. Я надеялся, что она будет дома.

– О чем же нам тогда говорить: о пластмассе? – Я не хотел нападать на него врасплох.

– Вы знаете? – удивился он.

– Мне рассказала Фуонг.

– Как она могла…

– Не беспокойтесь, об этом знает весь город. А разве это так важно? Вы собираетесь делать игрушки?

– Мы не любим, когда о нашей помощи другим странам осведомлены во всех подробностях. Вы ведь слышали, что такое конгресс, да и наши странствующие сенаторы тоже. У нас в отрядах были крупные неприятности из-за того, что мы применяли не те лекарства, которые предусмотрены.

– А я все-таки не понимаю, зачем вам пластмасса.

Его черный пес сидел посреди комнаты, тяжело дыша от жары, занимая слишком много места; язык у собаки был похож на обугленный сухарь. Пайл ответил как-то неопределенно:

– Да знаете, мы собирались наладить кое-какие местные промыслы, но приходится остерегаться французов. Они хотят, чтобы все товары покупались во Франции.

– Понятно. Война стоит денег.

– Вы любите собак?

– Нет.

– А мне казалось, что англичане – большие любители собак.

– Нам кажется, что американцы – большие любители долларов, но, должно быть, и среди вас есть исключения.

– Не знаю, как бы я жил без Герцога. Верите, иногда я чувствую себя таким одиноким…

– Вас тут столько понаехало.

– Мою первую собаку звали Принц. Я назвал ее в честь Черного принца. Знаете, того самого парня, который…

– Вырезал всех женщин и детей в Лиможе?

– Этого я не помню.

– История обычно умалчивает о его подвиге.

Мне еще не раз предстояло видеть по его лицу, какую боль он испытывает всякий раз, когда действительность не отвечает его романтическим представлениям или когда кто-нибудь, кого он любит и почитает, падает с высоченного пьедестала, который он ему воздвиг. Однажды, помнится, я уличил Йорка Гардинга в грубейшей ошибке и мне же пришлось долго утешать Пайла.

– Людям свойственно ошибаться, – сказал я.

Пайл как-то неестественно хихикнул:

– Назовите меня болваном, но мне казалось, что он… непогрешим. Отец был так им очарован в тот раз, когда они встретились, а моему отцу совсем не легко угодить.

Большая черная собака, по кличке Герцог, попыхтев вволю и по-хозяйски освоившись в комнате, стала обнюхивать ее углы.

– Нельзя ли попросить вашу собаку посидеть спокойно?

– Ах, простите, пожалуйста. Герцог! Сидеть, Герцог. – Герцог уселся и стал шумно вылизывать половые органы. Я встал, чтобы налить виски, и мимоходом ухитрился прервать его туалет. Тишина воцарилась ненадолго: Герцог принялся чесаться.

– Герцог такой умный, – сказал Пайл.