Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье Страница 14

То, что увидел Франц в этой больнице, казалось ему кошмарным сном. Усыпанные язвами сифилитики фанатично доказывали больным гонореей, что “сифилис пустяк по сравнению с гонореей”. Трипперные, в свою очередь, опровергали утверждения сифилитиков. Кожные больные, отделение которых находилось на третьем этаже, предпочитали держаться особняком. Тем не менее, все по несколько раз в день собирались в курилке на первом этаже.

Иногда он встречался с Наташей. В одну из таких встреч рядом с Наташей он увидел стройную блондинку. Похотливые губы и беззастенчивый взгляд привлекали всеобщее внимание. К вечеру того же дня палаты стали наполнять мужчины, которых заразила эта женщина.

Их было семнадцать человек. Высокие и низкие, молодые и старые, толстые и худые — они, по странной закономерности, ходили гусиным строем, исподтишка поглядывая друг на друга. Только один из них, средних лет грузин, вел себя шумно, всем жалуясь на коварство “Лиды из Федоровки”:

— Панимаешь, дарагой, я заготовитель… Никогда ее не абижал, многа деньги давал… А ана так плохо сделал… У-у-у, сволош!

Больные закатывались от смеха. “Лида из Федоровки”, как ни в чем не бывало, разгуливала по больничным коридорам, гордо поглядывая на вчерашних партнеров. Поздним вечером привезли последнего. Им оказался шестидесятилетний профессор. Оказывается, Лида работала уборщицей в университете и соблазнила ученого сластолюбца.

У больных этой больницы бытовало идиотское убеждение, что после уколов можно смело вступать в половую связь. Молодые женщины, хохоча, задевали Франца и после вопроса “ну, как, укололся?”, приглашали на дровяной склад.

Уговорить Наташу Сотникову не удалось. На следующий день из больницы он сбежал.

Иногда в палате разыгрывались смешные сцены. Из деревни привезли парня с хронической гонореей. Он забился в угол, не желая разговаривать. Один из сифилитиков сделал страшную гримасу:

— Тебе крышка, мужик. Видишь эту коробочку? — он вытащил из кармана пустой спичечный коробок. — А теперь я лезу к себе в штаны, вынимаю горсть бледных спирохет[33] и запихиваю в коробок…, лови, мужик! Угощайся!

Коробок упал на постель. Парень взвыл и, словно неразорвавшуюся гранату, отбросил коробок далеко в сторону. Так повторялось множество раз. Палата гремела от хохота.

Курс превентивного лечения заканчивался. Франц попросил у Ольги Оскаровны выписать их с Наташей в один день. Последнюю ночь в этом, почему-то названном больницей, гнезде разврата Франц провел без сна. Ему не представлялось возможным возвратиться на работу. В общежитии уже знали о его перипетиях с милицией. Что касается кожвендиспансера, он понимал: и это обстоятельство скрыть будет невозможно.

Ольга Оскаровна вызвала его в кабинет, вручила бюллетень и сказала:

— Надеюсь, вы помните мой совет? Уезжайте из этого города домой.

Он пообещал, но в душе не был уверен, что так и сделает. Бывали моменты, когда он явственно ощущал влияние каких-то неведомых сил, оказывающих влияние на его жизнь.

XVI. Бандитами не рождаются

От роду Василию было двадцать три года. Он высокий блондин с серыми глазами. У него широкие покатые плечи, длинные жилистые руки, сухие бойцовские кулаки. Специально боксом он не занимался, но, отстаивая с четырнадцати лет место под камерным “солнцем”, кое-чему научился. К примеру, научился одним ударом сшибать с ног самого здоровенного камерного “быка”. И еще: в лагере цыгане научили его приемам ножевых драк. Это обстоятельство неоднократно спасало ему жизнь и увеличивало срок. Под “жизнью” он подразумевал не понятие человеческой жизни. Нет, в лагере она не стоила ломаного гроша. Он имел в виду честь.

Когда он, несмышленный, сел играть в карты на интерес, никто не объяснил ему что это такое. Он проиграл. Интерес обкуренных анашой напарников сводился к тому, чтобы сделать из него педика.

Их было трое. Все было продумано заранее. Удар “трамваем”1 по голове его оглушил. Когда он пришел в себя, его голова оказалась зажатой между спинками железных коек.

Кто-то из них уже срывал его мелюстиновые брюки. С нар, одетые в подлые улыбки, уже свесились лица, жаждущие развлечений.

— Не сцы, Коваль, это не страшно, — хрипел за спиной голос одного из карточных напарников. — Даем тебе слово, что не больше трех раз. Зато пойдешь в шестую бригаду2, там хавка класс.

Вряд ли вы поймете, что значит перевернуть двухъярусные нары, облепленные человеческими телами. В тот момент, когда он, словно штангист, устанавливающий рекорд, выбрасывал тело, на помощь мышцам рук пришли его голосовые связки. Вот так, наверное, в пещере рычал его далекий предок, убивая своего противника или отвоевывая для себя полюбившуюся самку.

Нож, который он постоянно носил за голенищем, был уже у него в кулаке.

Василий видел как побелели губы одного из насильников, но это его не остановило. Первый удар пришелся в живот, ударом в грудь он его прикончил. Второго он догнал уже на выходе из барака. Тот, бешено вращая глазами, не переставая кричал:

— Не нада, я войду! Не нада, я войду! — что означало: он просит дать ему возможность откупиться.

Он сел на него сверху, схватил за волосы и по рукоятку воткнул нож в глаз. Из-под лезвия брызнула кровь, залила ему лицо, а тот, захлебываясь, не переставал хрипеть:

— Я вой-ду-у-у! Хрл… Вой-ду-у-у..

Последнего, третьего, спасли дежурные прапорщики. Словно удавку они набросили на шею Василия ремень и затягивали до тех пор, пока он не потерял сознание.

Тогда Василию было пятнадцать лет, теперь — двадцать три. За спиной у него три судимости, не считая лагерных раскруток. У него вся жизнь впереди.

Василий спускается по мокрым ступеням в знакомый подвал, перепрыгивая через лужи, направляется в свой второй дом.

Без него тут уже хозяйничали, и не раз. Деревянную перегородку кто-то сломал, а на кое-где сохранившихся обоях имена и клички новых жильцов.

Но самое главное все же сохранилось. У стенки, на деревянных ящиках, тускло блестят “отполированные” матрасы. Он садится на знакомое ложе и, убедившись в его прочности, принимает позу римского патриция[34].

Тогда, уже в далеком прошлом, отсюда его забирали менты. Вернее сказать, их. С ним была Таня Лисицкая. Интересно, где она сейчас? Когда они его прижали к стенке и били под дых, она пронзительно кричала: “Не смейте его бить, у него больное сердце!”

Он не перестает задумываться над ее словами. Сердце у него никогда не болело. Что она хотела этим сказать? Возможно, зная о его отношениях с матерью, неосознанно, чисто по-женски, пыталась его защитить…

И еще она его подкармливала. После того, как он рассказал ей, что на просьбу поесть, во всем “оригинальная”, его мать отвечала: “Нет денег, влезь на грушу и перекуси”, в его берлоге появлялись бутерброды и конфеты.

Здесь он проводил большую часть своего времени. Школу Василий почти не посещал. Учителя часто приходили к нему домой. Во время загулов мать дверь не открывала. В торжественные для учителей случаи она наивно расширяла свои большие изумрудные глаза и, сложив на груди руки, причитала: “Господи! Да что же это такое… Нет больше никаких моих сил… Делайте с ним, что хотите!”

Учительский коллектив придумал что с ним сделать. С легкой руки классного руководителя и, конечно же, с согласия его матери, они отправили его в интернат для дебильных.

Как ни парадоксально, именно интернат оставил в жизни Василия светлое пятно. Наконец он получил две возможности о которых мог только мечтать — выспаться и читать.

В интернате он пробыл год. За этот год его новый классный руководитель передал его матери несколько грамот, полученных им за хорошую учебу и отличие в спорте. Но после летних каникул, проведенных в этом же подвале, его ожидал удар. Медицинская комиссия признала направление его в интернат для дебильных неправомерным. Дирекция школы получила взыскание и, к его искреннему огорчению, он возвратился к прежней жизни. Его возвращение послужило ударом и для его матери. Любые обязанности, кроме привычки подавать в постель любовникам кофе с бутербродами, приводили ее в ярость. Полученных от демонстрации одежды денег ей хватало только на излюбленных цыплят табака. Что касается его появления, одна мысль о возможных ограничениях собственной персоны была ей невыносима. Но чем больше он взрослел, тем меньше ей мешал. В квартире он появлялся два раза в неделю. На ее неискренние выкрики: “Где ты шляешься? Ты меня в гроб загонишь!”, он отвечал первое, что приходило на ум: “У друга уехали родители” или “Ездил в пригород на день рождения”.

В редкие промежутки, когда она неудачно выбирала любовника, страдать приходилось опять же ему. Те из них, которые имели семью, рано или поздно исчезали. В такие моменты она вспоминала о нем. И, чтобы утолить жажду мести, писала заявления на него в милицию.