Слепой. Тропою белого дьявола - Андрей Воронин Страница 14

– А как там Москва? – спросил он.

Жена стала рассказывать. В Москве, по ее словам, все было как обычно: дождь, сырость, туман, листопад и бесконечные пробки. За тонкой брезентовой стеной, топоча, как табун лошадей, вразброд промаршировала в сторону столовой какая-то рота. Когда топот обутых в тяжелые солдатские башмаки ног стих в отдалении, стало слышно, как прапорщик Родионов, начальник упомянутой столовой, громогласно, изобретательно и абсолютно непечатно распекает какого-то воина, уличенного в краже казенных продуктов. Упоминались мясные консервы, хлеб и, главное, спирт, а также супоросая свинья, ненасытная утроба и богом проклятые алкаши, позорящие Вооруженные Силы Российской Федерации. Глеб плотнее прижал трубку к щеке и заткнул пальцем другое ухо, но голосу прапорщика Родионова такие помехи были нипочем: он проникал через любые преграды, вгрызаясь прямо в мозг, как ржавое сверло.

Сиверов делил палатку со своим коллегой и напарником майором ГРУ Борисом Шестаковым. Помимо кроватей и центрального столба, по совместительству служившего вешалкой, тут имелись обшарпанный письменный стол с ящиком полевого телефона и старенькой портативной радиостанцией, а также древний, выкрашенный облупившейся коричневой краской сейф, в котором, по идее, должны были храниться секретные документы. На деле там хранилось чистое белье, кое-какие продукты и сигареты. Сейф был заперт, но ключ обычно торчал в замке. Сейчас на ключе болтался вывешенный Шестаковым для просушки носок, родной брат которого сох на колене печной трубы и, кажется, уже начал подгорать.

– Кстати, – сказала Ирина, на полуслове оборвав подробный рассказ о своей нелегкой, но убедительной победе над пьяницей сантехником из домоуправления, – вчера по телевизору передавали сюжет откуда-то из ваших краев. Там у вас взорвался какой-то араб, чуть ли не правая рука самого бен Ладена…

– Да что ты говоришь! – изумился Сиверов. – Впервые слышу. Каким же это ветром его занесло в Абхазию? Это, наверное, какая-то ошибка. А может, пропагандистский трюк.

– Опять врешь, курортник, – констатировала Ирина.

– Язык бледнолицего раздвоен и гибок, как жало змеи, – мрачно провозгласил Сиверов. – Не слушай его сладкие, извилистые речи…

Взгляд его в это время переместился туда, где прямо к брезенту палатки были булавками приколоты несколько не слишком качественных фотографий. Был среди них и портрет Вазира бен Галаби, обведенный кривой траурной рамкой. Рамку собственноручно и с нескрываемым удовольствием нарисовал Боря Шестаков после того, как Глеб вернулся с прогулки в горы в драном, обгоревшем бушлате. Он даже не поленился раздобыть для этой цели черный маркер, хотя, как и Глеб, понимал, что смерть араба нельзя с чистой совестью считать победой. Это было поражение, причем сокрушительное, разом перечеркнувшее результаты долгой, кропотливой работы. Бен Галаби был нужен живым; к сожалению, араб тоже это знал. Теперь все надо было начинать заново, и восторженные вопли газетчиков и телевизионщиков, спешащих с подачи небезызвестного департамента отыграть еще одно очко в информационной войне, не вызывали у тех, кто был осведомлен о реальной подоплеке событий, ничего, кроме глухого раздражения. Впрочем, таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки, и никто из них не спешил поделиться с журналистами своими соображениями по поводу безвременной кончины эмиссара «Аль-Каиды» Вазира бен Галаби.

– Ладно, бледнолицый, – вздохнув, сказала Ирина, – у меня перерыв заканчивается, надо бежать. Постарайся сделать так, чтобы после этого курорта тебе не пришлось лечиться.

– На все воля Аллаха, – с сильным среднеазиатским акцентом сообщил Сиверов.

– Я тебе покажу Аллаха! – пригрозила жена. – Ишь ты, нашел себе покровителя!

– Да уж, покровитель что надо, – согласился Глеб. – Наверное, будь на самом деле его воля… гм. Ну ладно, пока. Мне тоже пора, а то другие отдыхающие, того и гляди, уплетут мой обед, пока мы тут с тобой любезничаем…

Не успел он спрятать телефон в карман, как в низкий проем, согнувшись чуть ли не пополам, шагнул Борис Шестаков – веселый гигант, рубаха-парень, профессионал и изобретательный разгильдяй – «слуга царю, отец солдатам», как он сам себя называл. Работать с ним в паре было одно удовольствие – как, впрочем, и отдыхать, хотя иногда его неуемное веселье и бесконечные выдумки вызывали обратный эффект и его хотелось выключить, как телевизор. Но надо отдать ему должное, он всегда очень чутко улавливал момент, когда его шутки начинали утомлять соседа по палатке, и либо менял тему разговора, либо просто замолкал.

В данный момент, однако, вид у него был хмурый и озабоченный, и чувствовалось, что ему не до шуток.

– Застава, в ружье! – негромко скомандовал он с порога.

Это было обычное приветствие, однако тон, каким его произнесли, подтвердил догадку Глеба: произошло что-то требующее немедленных и притом весьма решительных действий. Он одним движением сбросил ноги на дощатый настил пола и сел, одной рукой ввинчивая в консервную банку окурок, а другой снимая со спинки кровати кобуру с пистолетом.

– Что случилось? – спросил Сиверов, пристегивая пистолет к бедру.

– Благая весть, – сообщил Шестаков, хватая первый подвернувшийся под руку автомат и вешая его дулом вниз на плечо. – Крестничек твой проявился, Аскеров.

– Железный Мамед?

Глеб вскочил.

– Недолго ему осталось Железным называться, – предрек Шестаков. Он сдернул с печной трубы уже начавший дымиться и попахивать паленой тряпкой носок, бросил его на кровать, отыскал второй, бросил туда же, потом залез в сейф, выудил оттуда черствую горбушку и с волчьим аппетитом вонзил в нее крупные белые зубы. – Еще чуть-чуть, и он из Железного станет просто дохлым Мамедом, – сообщил он, жуя.

– Ты можешь объяснить толком? – спросил Глеб, натягивая бушлат. Он снял с сучка второй автомат, проверил магазин и сунул «Калашников» под мышку.

– По дороге, – пообещал Борис, пинком прикрыл лязгнувшую дверцу сейфа и, пригнувшись, вынырнул из палатки.

Глеб последовал за ним. Машина Шестакова, видавший виды «уазик», стояла у КПП. Ее мятые борта и брезентовый верх носили на себе следы долгой, богатой приключениями трудовой биографии, передние окна с обеих сторон были сняты: Шестаков не без оснований полагал, что лучше мерзнуть, чем погибнуть из-за того, что некуда было выставить ствол автомата. Двигатель продолжал работать, из чего следовало, что Борис действительно очень торопится и не хочет терять время, сражаясь с капризным стартером.

Часовой в бронежилете и каске лениво козырнул, приветствуя разведчиков. Шестаков