Бесовская банда - Сергей Иванович Зверев Страница 14

А в конце 1921-го было принято решение о Новой экономической политике – НЭПе. И на Русь вернулись пока еще испуганные и осторожные, но быстро набирающие былую силу и наглость хозяйчики, лавочники и эксплуататоры.

Бекетов же все шелестел по просторам страны. Научился как-то добывать пропитание. Иногда возвращался в родные места, к Борису. И снова уходил. И снова толкался по городкам, станциям, вокзалам, наполненным так и не растратившим страсть к вечному движению народом.

Как в тумане это время прошло. Пролетело со свистом, будто в горячечном бреду. Жизнь будто подводила его к главному шагу, за которым останется идти только по уже протоптанной тропинке.

И однажды он этот роковой, или судьбоносный – это как посмотреть, шаг совершил.

Это была теплая весна 1922 года. Он трясся в переполненном вагоне, куда пробрался безбилетником, как и большинство пассажиров. Съежился, обхватив плечи руками, слушая привычный стук колес и зло разглядывая попутчиков, половина из которых куда-то бежала, а вторая половина – откуда-то возвращалась. Как обычно – бородатые крестьяне, одетые в сто одежек, ищущие заработка крестьянки с корзинами и мешками, стайка цыган, компания сосредоточенных молчаливых путейских рабочих, несколько красноармейцев с командиром и шантрапа, режущаяся в карты. Обычный вагонный набор.

Бекетов не ел два дня. Его мутило, в животе урчало. От голода и полнейшей безысходности хотелось выть на луну, как волку. И он как-то совсем одичало, зверем, смотрел на тетку-мешочницу с холщовыми сумами, полными всякой снеди и тряпичного барахла. Она сидела напротив него и важно жрала кровяную колбасу с ломтем хлеба. Притом с видом недостижимого превосходства человека, которому есть чего жрать, перед теми, кому жрать нечего совсем.

Бекетов со злостью думал о том, что совершенно непозволительно распустили это гнилое спекулянтское племя в последнее время. То ли дело, когда продовольственные заградотряды работали. Взял бы он тогда эту свинью за жирный загривок. И вскоре ее бы уже ЧК допрашивала. А там и расстрел маячил. И она бы визжала, как и положено такой тупой животине.

Бекетов сжал кулаки и едва не застонал. От нахлынувших воспоминаний, от голода, обиды на несправедливость мира, от вида этой высокомерной толстой мешочницы в нем закипала дикая злоба. Она просто требовала, чтобы ее выплеснули, в противном случае грозя разбить параличом.

Потом злоба схлынула, уступая место холодной решимости. На бывшего заградотрядовца снизошло какое-то четкое осознание сложившихся реалий. Ему с болью подумалось о том, сколько же испытал он страданий в своей жизни. Весь этот мир не что иное, как сплошное его страдание. И он на все готов пойти, лишь бы избавиться от мук. Чтобы вместо него страдали другие. И если для сытой и достойной жизни ему потребуется причинить страдания другим людям, то он готов к этому давно и категорично.

В этот момент он принял свое самое главное в жизни решение.

И как-то само собой сошел за мешочницей на тихой малолюдной станции. Увязался осторожно за ней, соблюдая дистанцию, чтобы не привлечь ненароком внимания. По дороге подобрал валяющийся у обочины увесистый камень. И убыстрил шаг.

В последнюю секунду беззаботная, довольная жизнью и потому не смотрящая по сторонам женщина обернулась. Увидела человека с камнем. Хотела заорать. Но тут Бекетов ее ударил что было силы. Потом еще и еще…

Когда все было кончено, Бекетов обшарил и мешки, и саму убиенную. Денег, как их теперь называли – совзнаки, у жертвы было совсем немножко. Зато продуктов хватало – хороших, качественных, деревенских.

Сидя на земле рядом с трупом, Бекетов, урча, рвал зубами колбасу и хлеб.

Потом сложил и спрятал в холщовую суму цветастый платок жертвы. Рассовал по карманам какие-то безделушки и золотую цепочку. Во времена голода и разрухи в деревне стали появляться дорогие вещи, которые деревенские выменивали у городских, готовых отдать за краюху хлеба все. В избушках зазвучали патефоны. Лапти лежали на бюро красного дерева. А в загашнике у крестьян появилось то, что они раньше никогда не надеялись даже подержать в руках, – золотые изделия. Скорее всего, в те времена мешочница и выменяла эту цепочку.

Упругим шагом, легко, будто у него выросли крылья, Бекетов шагал к станции. Он понял, чем будет заниматься дальше. И еще решил, что с бродячей жизнью пора заканчивать.

Через неделю он уже присматривал угол в знакомом ему селе Нижнее Займище в семи верстах от Армавира. Хозяйка дома – пышнотелая молодая вдова – смотрела на него, потрепанного и потертого жизнью, с подозрением.

– Будет чем платить-то, оборванец? – недовольно спросила она.

– Теперь будет, – заверил он, выкладывая на стол мятые совзнаки.

Отныне он имел место жительства. И имел дело, которое должно было прокормить его.

А еще через неделю он убил возвращающегося с ярмарки крестьянина. Оходил по голове «микстурой» – тем самым инструментом из холста и камня.

Стягивая с жертвы добротный пиджак и ситцевую рубаху, Бекетов подумал, что убивать – это не просто выгодно. Это еще и приятно. Как и раньше, в процессе лишения жизни другого человека у него возникало восторженное ощущение, будто он хватанул добрый глоток спирта. И еще – он не просто убивал. Он мстил миру за свои страдания. За свою непутевую жизнь. И вообще просто мстил. За все!

И убийства пошли одно за другим…

Глава 10

1932 год

Апухтин во время доклада чувствовал себя как студент на экзамене и все время поправлял сползающий набок галстук.

В управлении личный состав одевался как бог на душу положит. Кто-то щеголял в военной и милицейской форме – в основном те, кому по должности положено быть перетянутым ремнями, стройным и с командным голосом. Другие предпочитали модные полувоенные френчи – вроде и не военная форма, но, с другой стороны, говорит о причастности к военной службе, что почетно. Оперативные уполномоченные уголовного розыска предпочитали легкую, практичную, неброскую и недорогую одежду – чтобы не выделяться в толпе, легко было преследовать нарушителя и драться. Апухтин же по своей старой прокурорской привычке ходил в истертом, но всегда аккуратно выглаженном костюме, белой рубашке и при галстуке. Привык всегда выглядеть официальным лицом. Прокурор и есть прокурор – это же не только его прозвище, но и в какой-то мере содержание его натуры.

– По краю идет серия корыстных убийств, –