Эльмира Нетесова - Колымский призрак Страница 15

«Ох и отматерят теперь шоферы в гараже что слова не сдержал», — подумал Аслан.

Но водители, увидев самосвал тихушника впереди Аслана, ничего не сказали, не упрекнули. Поняли, поверили: раз выручил — так надо было.

А когда стемнело, в барак сам Слон заявился. Работяги возмутились, мол, сколько можно, недавно дань взяли с нас. Но бугор успокоил:

— Не за тем я к вам. Не трясти. Не гоношитесь, — и поставил перед Асланом поллитровку водки.

— Это тебе от меня. За кента нашего. Магарыч.

— Я дань не беру. Да и завязал с водярой.

— Брезгуешь?

— А хотя бы и так, раз тебе это удобнее.

— Ты знаешь, что было бы, если б вы нашего кента бросили на трассе? — спросил Слон прищурясь.

— Да ни хрена! И я не лично ему помог. А грозить станешь, в другой раз еще и подтолкну ненароком, — пообещал Аслан.

— А ты уверен, что будешь на трассе? Иль забыл, в какой зоне дышишь?

— Не возникай. Тебе тоже надо кое-что помнить. Не всегда успеешь смыться в каптерку, — напомнил Аслан бугру место, где тот прятался во время бузы.

Фартовый оглянулся по сторонам. Увидел, что никто не наблюдает за ними, не прислушивается к разговору. Спросил тихо:

— Ботай, чего хочешь за кента?

— Отмени дань.

— С тебя? Хоть сегодня.

— Со всего барака! — потребовал Аслан.

— Хрен с вами. Перебьемся. Будь по-твоему, — согласился бугор. А уходя, добавил: — Шибанутый ты, Аслан. Ну да дело твое. А водкой не брезгуй. Ее не отняли, не в дань забрали. С воли она нам. От своих…

Когда Слон ушел, Аслан засунул бутылку под подушку. Но вовремя заметил, что исчез из барака стукач. И передал бутылку Илье Ивановичу. Тот вышел наружу. Спрятать. А когда вернулся, в бараке охрана шмон устроила.

Ничего не найдя, прихватила с собой стукача.

Тот вернулся лишь к полуночи. На Аслана смотреть боялся. Знал, добра не жди. А так хотелось ему получить работу в тепле, в зоне. А не на самосвале мотаться по Колыме. Но все, словно назло, срывалось.

Вскоре, как и хвалился, покинул зону бугор воров. Выпустили его по болезни. Опасной для жизни и неизлечимой в условиях зоны. Как было написано в медицинском акте. А вместо него назначили воры своим бугром медвежатника. Тот хоть и не могучего сложения, но мозги имел хорошие и долю в общаке держал самую солидную из всех. Это последнее стало решающим.

В тот год, в конце лета, внезапно освободили Афиногена. И не просто освободили или амнистировали, а совсем реабилитировали.

— Мое осуждение признано незаконным. Значит, я, как мне сказали, буду восстановлен во всех своих правах. Просто не верится! Может, я сплю? — смеялся он, на прощанье пожимая руки всем, кого уважал.

— С трассой пойдешь проститься? — спросил его Илья Иванович.

— Непременно. Ее, как наказание, как испытание, как человека помнить стану, — дрогнул голосом.

За Афиногеном из самого Магадана пришла черная легковая машина. Чтобы без задержек. Сразу в самолет.

Афиноген вышел за ворота. Сделав знак шоферу легковушки подождать его, пошел по трассе. Впервые не торопясь. Теперь он, как и трасса, был свободным.

Руганая, проклятая всеми по многу раз, не любимая никем, она никому не стала матерью, зато мачехой была каждому.

…Скрипели, стонали от дождей и холодов бараки. От морозов, как и у людей, оставались на их лицах черные пятна.

Сколько людей побывало здесь! Всякий со своею судьбой и горем приходил сюда. Кто оказался тут самым несчастным, кому больше других повезло?

Несчастны те, кто остались вечными хозяевами Колымы и похоронены без имен и крестов. Иные без могил. Но горе ль это — забыть о тяготах жизни, когда земной путь навсегда оборван? Не болит душа об оставшейся вдали, не дождавшейся родине. Она забудет и смирится. Ведь не болят, не вспухают больше от сырости и морозов измозоленные ладони, не слезает с них кожа, не беспокоят ноги, почерневшие от обмораживаний и болот. Не стоит бояться, что пальцы вылезли из резиновых сапог, а на дворе за минус сорок.

Чернели тела на холоде. Но разве это страшно? Хуже, когда обмораживались души человеческие. Леденели, как укатанная колесами трасса. Ее ничем нельзя было удивить. Всякое видывала, слыхивала, знавала. И если б сумела заговорить, хотя бы ненадолго, даже звери сдохли бы от ужаса.

Мчит машина по трассе. В лицо ветер хлещет ледяной ладонью. У водителя на безбородом подбородке корка льда. В глазах печатью Колымы две замерзших слезы из сердца выдавились.

Но еще есть тепло в теле, раз руки крутят баранку. У шофера-суки внук родился. Далеко отсюда. Мальца дедовым именем назвали. В память. Может, счастливее будет его судьба. Но ведь жив дед! Покуда жив! Ему так хочется домой. И если вернется, расскажет внуку о Колыме. Все? Да зачем же мальцу сердце морозить? Пусть знает хотя бы немногое. И этого с лихвой на десяток жизней хватит.

А что расскажет? О серой бесконечности трассы? Вон она от колючей безысходности к холодному океану бежит. Там кончится. Когда это будет? И кончится ли она? Бегущая от горя в смерть — не приносит радости.

А может, рассказать об этих снегах, которые, чтобы выйти из барака, пилили бензопилой и та едва одолевала этот снег. Тупились, слетали, глохли, грелись, ломались пилы. Выдерживали только люди. И то не все.

А может, о горах — лысых, словно высеченных из черного льда?

А может, об этих деревцах, так похожих на маленьких сирот — раздетых, разутых, холодных, бездомных, не знающих настоящего тепла и ласки. Эти деревья всю жизнь просят у неба жизнь, как милостыню. А оно им под ноги — вечную мерзлоту, на хилые плечи — мороз посылает.

Нет, о таком рассказывать не стоит.

Лучше — о тишине. Здесь, на Колыме, она особая. Глухая, как смерть, гулкая, как стон. Черная, как могила. Она никому не дает пощады. Чуть забылся — сам тишиной стал. И память в изголовье. Чтоб знал, с кем дело имеешь.

Вон тихушник сколько гонялся за жизнью суки. Каждый день верным псом колесил. Глаз не спускал. Одна у него была мечта — тишину суки увидеть своими глазами. Как будто от этого ему теплее бы стало. Жил тем, ночами не спал, кусок ему поперек горла становился, пока суку видел.

Волки уставали караулить, пурга, изнемогая, умирала под колесами, даже снег и тот таял. Не уставал лишь тихушник.

Но однажды на перевале, едва миновал сука крутой поворот, упала с горы ледяная глыба…

Мокрый Хвост не раз отличался этим.

Не успел проскочить тихушник. Громадный осколок льда раскололся вдребезги с грохотом и звоном, погасил в себе последний крик и вздох, изувечил, смял в комок машину. Тысячами льдинок рассыпался в распадке. От тихушника ничего не осталось. Последним был этот рейс. Нашли место аварии лишь утром.

Был человек. Какая-никакая, а жизнь. От нее осталась измятая, изрубленная льдом, окровавленная телогрейка, да подошвы от сапог.

Какой ни на есть сука, но видно, нужна его жизнь, если сама Колыма с его врагом разделалась. А ведь и он мог попасть под эту льдину. Чудом проскочил и жив остался.

Трасса за это время далеко вперед продвинулась. Сколько старых зэков остались с нею, сколько новых пришло! Да в новичках на Колыме долго не проходишь. Она всех под одну метелку, на одно лицо подгоняет.

Вон Аслан быстрее всех на Колыме прижился.

Сука с ним целых три зимы враждовал. Закладывал, ненавидел. А потом узнал, что после смерти тихушника фартовые фаловали Аслана пришить суку. Накрыть где-нибудь на трассе.

Деньги предлагали большие, жратву, защиту. Но отказался парень. Хоть и не одну возможность имел. Легко мог размазать. И силенка имелась.

Сам сука слышал, как воры того уговаривали. Мол, пусть наш кент спокойно спит. Пусть его дело до конца будет доведено.

Аслан послал их матом и ответил, что он чужой жизни не хозяин, свою бы уберечь…

С тех пор сука спокойно выезжал на трассу и работал без оглядки. Аслану пакостить перестал. Потерял к нему интерес.

Но однажды свела их судьба глухой ночью на колымской трассе.

В распутицу надо было вывезти зэков с участка, а вахтовая — не смогла пройти. Завязла по самый радиатор в болоте. Вот тут и послало начальство зоны Аслана и суку.

Ну и что с того, если машины не приспособлены для перевозки людей? Просиди два дня в болотах, покорми тучи комаров! У черта на хвосте рад будешь вырваться из этого ада.

И поехали. Сука впереди. Аслан — за ним. Когда до бригад оставалось совсем недалеко, и их костры уже были видны простым глазом, сука слихачил, забылся. И заложил крутой поворот. Машина и завалилась на бок.

Суку из кабины вышвырнуло толчком. Мордой в грязь, тину. Встать попытался, да куда там! По самую задницу в вонючую жижу осел. Не вырваться, не вылезти, не зацепиться хоть за какой-нибудь сучок.

Вся болотная растительность поверхностные корни имеет. А потому тяжесть человеческого тела не выдерживает. В этом сука убедился в тот день.