Андрей Воронин - Тень прошлого Страница 15

Рыжая с грохотом брякнула на плиту джезву с водой, не скупясь, засыпала в нее кофе и опустилась на стул, немедленно стряхнув наросший на сигарете столбик пепла в стоявшую на столе грязную тарелку. Оля поморщилась: в ее личном, тщательно оберегаемом от внешних воздействий мирке не было места подобным вещам.

– Дернешь? – спросила рыжая, до краев наполняя мутную, захватанную жирными пальцами рюмку из стоявшей здесь же, на столе, начатой бутылки «Абсолюта».

– Я за рулем, – коротко ответила Оля.

– Можно подумать, что в пешем строю ты бы выпила, – с сарказмом сказала рыжая и единым духом осушила рюмку. Крякнув и закусив сигаретным дымом, она тряхнула головой и вернулась к плите. – Ну вот, – ,сказала она, – вроде начинаю отходить. Этот твой клиент пьет, как лошадь после скачек, так и мне рикошетом перепало.

«Похоже, что так оно и есть», – подумала Оля. – Рыжую заметно повело – глаза у нее заблестели, речь сделалась быстрой и не вполне внятной. Оля прикинула, сможет ли справиться с ней голыми руками, если, скажем, споить ей еще рюмку-другую, и решила, что экспериментировать не стоит: рыжая была гораздо крупнее и наверняка сильнее, чем она.

– Ты деньги на место положила? – спросила она на всякий случай.

– Не волнуйся, – не оборачиваясь, ответила рыжая. – Когда я работаю, я работаю честно. Пакет в ванной, в вентиляционной отдушине.

– Почему в ванной? – спросила Оля. Ей вспомнился «Мастер и Маргарита» – едва ли не единственный прочитанный ею роман, который она в свое время заучила почти наизусть, потому что, цитируя его, было очень удобно кадрить некоторых клиентов, наподобие сегодняшнего. Томик Булгакова с «Мастером» и «Белой гвардией» до сих пор стоял у нее дома между иллюстрированными журналами.

– Да просто лень было придумывать, куда бы еще его запихнуть, – равнодушно ответила рыжая. – А в ванную идти все равно пришлось – забрызгал всю, как бык-производитель. Видно, с женой у него сто лет ничего не было, застоялся жеребчик.

Оля снова поморщилась, представив эту картину, и стала думать о своем в ожидании кофе, которого ей совсем не хотелось. Мысли ее были холодными, неторопливыми и позвякивали, как кусочки льда в бокале, совершенно не отражаясь на ее кукольном, не подверженном времени личике.

Рыжая разлила кофе по чашкам и уселась напротив Оли, поплотнее запахнув халат и забросив ногу на ногу.

Оля заметила, что ее совсем развезло: глаза у нее расфокусировались и подернулись туманной поволокой.

– Ну что, Чучмечка, – сказала рыжая, во второй раз употребляя старую Олину кличку, бывшую в ходу во времена перестройки, – если не водочки, так хоть кофейку… Давай дернем за старые добрые деньки. Золотое было времечко! Теперь совсем не то…

– Это мы теперь не те, – поправила ее Оля, поднося к губам чашку. Кофе у рыжей, как всегда, был отменным, но на краю чашки Оля заметила неотмытый след чужой губной помады и с трудом подавила рвотный рефлекс.

Пить кофе сразу расхотелось, и она осторожно поставила чашку на стол. – Молодежь подпирает?

– Не то слово, – махнула рукой рыжая и шумно отхлебнула из своей чашки. – Расплодилось шалав, и у каждой в сумочке пузырек с клофелином. Подрывают бизнес, вши лобковые. Поубивала бы, честное слово.

– Ну и поубивала бы, – безмятежно предложила Оля.

– Не моя специальность, – отмахнулась хозяйка. – Шуточки у тебя…

– Шуточки в «Ералаше», – неопределенно сказала Оля. – Слушай, – меняя тему разговора, сказала она, – у тебя сливок нет? Или хотя бы молока…

" – Охота тебе продукт переводить, – пожав плечами, сказала рыжая. – Впрочем, надо посмотреть, что у меня там есть.

Она встала и, повернувшись к Оле спиной, подошла к холодильнику. Открыв дверцу огромного «электролюкса», она едва ли не по пояс погрузилась в его осветившееся нутро и принялась копаться там, шурша какими-то пакетами и звякая бутылками.

– Есть! – сообщила она, выныривая на поверхность с бутылкой молока в руке. – Вот не думала, что у меня водится эта дрянь! Что…

Она не договорила, осекшись на полуслове, потому что, обернувшись, увидела направленный на нее пистолет с глушителем. Но страшнее пистолета были совершенно безумные, горящие глаза Чучмечки, глядевшие на нее поверх пистолетного ствола. Зрачки их страшновато пульсировали, то расширяясь во всю радужку, то сужаясь в точку. Смотреть на эту медленную пульсацию было до невозможности жутко, и рыжая заслонилась рукой с зажатой в ней молочной бутылкой в тот самый миг, когда Оля спустила курок.

Пистолет приглушенно хлопнул, пуля вдребезги разнесла бутылку, окатив молоком всю кухню, и вошла точно в переносицу. Не издав ни звука, рыжая опрокинулась назад, ударилась спиной о холодильник и боком упала на пол, глядя в угол остановившимся взглядом широко открытых глаз.

Из-под ее головы, смешиваясь с разбрызганным по полу молоком, неторопливо расползалась кровавая лужа.

Оля стояла, держа пистолет в вытянутых руках, и смотрела на эту лужу взглядом, в котором было не больше жизни, чем во взгляде рыжей хозяйки дома. Губы ее раздвинулись, обнажая белоснежный оскал, дыхание сделалось частым и прерывистым – казалось, она близка к оргазму. Да так оно, в сущности, и было: деньги никогда не являлись главным побудительным мотивом совершаемых ею убийств. Важнее денег было возбуждение, которое она испытывала, видя, как жизнь покидает простреленное тело, – это было лучше любого секса. Даже кайф, получаемый ею от кокаина, к которому она пристрастилась пару лет назад, был меньше.

Несколько раз глубоко вдохнув и выдохнув воздух через стиснутые зубы, она немного успокоилась и убрала пистолет обратно в сумочку. Как всегда после удачного выстрела, она немного дрожала от возбуждения, но в делом чувствовала себя великолепно. Внизу живота ощущалась приятная тяжесть, и она точно знала, что чудак со странным именем, разъезжающий по Москве на уродливом старом «Лендровере», не пожалеет, если пригласит ее сегодня вечером к себе домой. А он пригласит, потому что она сделает для этого все возможное. Было время, когда ей удавалось на спор «завести» даже полных импотентов, а Забродов, судя по его реакции, импотентом не был.

Положив сумочку на захламленный стол, она взяла свою чашку, выплеснула из нее кофе в раковину и помыла чашку, тщательно вытерев ее кухонным полотенцем.

Для этого ей пришлось перешагнуть через тело, в пальцах левой руки которого все еще дымилась догоревшая почти до фильтра сигарета. Заметив поднимавшуюся снизу тонкую струйку дыма, Оля наступила на сигарету каблуком и растоптала ее вместе с пальцами.

Вернувшись в комнату, она взяла валявшуюся на постели пачку денег, бросила ее в сумочку, отыскала в прихожей ключи от квартиры и вышла на лестницу, аккуратно заперев за собой дверь.

Спустя двадцать минут она остановила «Фольксваген» на набережной Москвы-реки и выбросила ключи от квартиры в воду.

Константин Андреевич Лопатин открыл глаза приблизительно в тот момент, когда ключи от квартиры его рыжей «провинциалки», булькнув, пошли ко дну. Глаза он открыл вовсе не по своей воле – будь это в его власти, он спал бы еще полдня, но настойчивая трель телефона разбила сон вдребезги.

Некоторое время он лежал с закрытыми глазами, не вполне понимая, где он и что с ним, и надеясь, что разбудивший его надоедливый трезвон как-нибудь стихнет сам собой. Поначалу он не ощущал вообще ничего, кроме желания неподвижно лежать с закрытыми глазами, но постепенно его органы чувств проснулись, и чудовищное похмелье ядовитым цветком распустилось в его организме. Пока он лежал, прислушиваясь ко все усиливающимся симптомам алкогольного отравления, подробности вчерашнего безумного вечера неторопливо проступали на экране его памяти, как на опущенной в раствор проявителя фотобумаге, и так же, как на проявляемой фотографии, поначалу серые и размытые, они с каждой секундой приобретали все большую резкость, оставаясь при этом плоскими, двухмерными. Когда эта резкость дотла до крайнего, нестерпимого предела, а надоедливое дребезжание телефона сделалось невыносимым, Константин Андреевич с хриплым стоном открыл глаза. Свет ударил по ним, словно перчатка, взорвавшись в голове вспышкой тупой боли, тошнота нахлынула всепоглощающей приливной волной, и Константин Андреевич, снова издав слабый предсмертный стон, уронил голову на подушку.

Телефон все еще звонил. Бормоча распухшими и шершавыми, как наждачная бумага, губами страшные ругательства, Лопатин героическим усилием заставил себя сесть. Телефон, словно только этого и дожидался, смолк.

Константин Андреевич со вздохом облегчения повалился на бок, и телефон немедленно зазвонил снова.

Придерживаясь за мебель, Лопатин кое-как добрел до прихожей и снял трубку, тут же уронив ее и едва не заплакав от бессилия. Рядом с телефоном на столике валялся черный кружевной лифчик. Константин Андреевич взял его в руку и некоторое время разглядывал с тупым изумлением. Из прострации его вывело доносившееся откуда-то снизу неразборчивое кряканье. Опустив глаза, он увидел болтавшуюся на шнуре телефонную трубку и, с трудом поймав, поднес ее к уху, все еще держа в левой руке лифчик.