Александр Бушков - Пиранья. Жизнь длиннее смерти Страница 16

– Не считайте меня вовсе уж оторванным от жизни теоретиком. Я прекрасно понимаю, что такое – равнение на тихохода, как-никак служу на флоте…

– Это все от жары, – сказал Мазур. – Мозги плавятся, всякая чушь в голову лезет… Я берегу группу, а все остальное – фантазии. Пойдемте. Отдохнем с полчасика и дальше двинемся, благо дело к вечеру, скоро гораздо прохладнее станет.

И, не дожидаясь ответа, решительно направился прямиком к длинной тени, в относительной прохладе которой уже разместились все остальные, включая пленника, по-прежнему связанного с Викингом прочной пуповиной.

Окинув его хозяйским взглядом, Мазур подумал, что ценная добыча, до сих пор не доставлявшая хлопот, начала вести себя довольно беспокойно: араб ерзал, оглядывался в поисках то ли нежданных избавителей, то ли возможности для бегства, вертел головой, гримасничал.

Может, примитивно писать хочет, подумал Мазур, с удовольствием вытягиваясь в тени, – песок здесь по сравнению с тем, что располагался на солнцепеке, казался чуть ли не ледяным, и это было невыразимо приятно. Нужно, пожалуй, спросить, мы люди не гордые, если что, и штаны поможем расстегнуть, и агрегат подержим…

Пленник вдруг упал набок, прижался ухом к песку с таким видом, словно выслушивал не слышимые прочим инструкции. Обеспокоившийся было в первый миг Мазур тут же успокоился: это не обморок и не истерика, глазами лупает, поганец, вполне осмысленно, и на лице, пожалуй что, отражается некая работа ума…

А вот с ним самим, самокритично признаваясь, что-то нехорошее определенно происходило. Показалось, что жара усиливается, будто кто-то выкручивает регулятор на максимум, воздух становится не просто сухим – наждачным, все вокруг – унылые пески, скалы, торчащие обломки камней, люди – приобрело явственную красноватую окраску, словно Мазур смотрел через цветные стекла. И солнце, еще недавно ослепительно белое, выглядело тусклым, багрово-алым, воздух будто затягивало красновато-желтой мглой.

Мазур прислушался к своим ощущениям. Странно. Ничего похожего на дурноту, головокружение, никаких симптомов теплового удара или подкрадывающегося обморока. А меж тем весь мир вокруг стал багрово-красно-желтым, они словно бы оказались то ли на Марсе, то ли на вовсе уж экзотической далекой планете.

Остальные тоже, приподнявшись, вертели головами и переглядывались с беспокойством. У Мазура создалось впечатление, будто все прочие видят то же, что и он. Что за чертовщина?

Пленник, отчаянно извиваясь, приподнялся и сел.

– Идиоты! – завопил он по-английски. – Вы хоть понимаете, что происходит?! Только не притворяйтесь местными макаками, у вас вполне европейский вид, вы обязаны понимать… Шобе\ Идет шобе, болваны! Рожи хотя бы замотайте!

Он принялся дергать головой, явно пытаясь захватить зубами край белой в серую полосочку куфии, прикрыть лицо.

Все вокруг было багрово-алым, желто-кровавым, жара достигла немыслимых пределов.

Охваченный внезапным озарением – всплыли в памяти кое-какие рассказы инструктора, – Мазур плюхнулся на живот и прижал ухо к песку. Услышал однотонный, растущий, усиливающийся шум, словно под землей раскочегаривался исполинский дизель. Со всех сторон послышались протяжное шипение, шорох, посвист…

– Мериси, идиоты! Шобе! Самум!

Приподнявшись, Мазур, уже знавший все наперед, заорал что есть мочи:

– Закрыть лица! Очки надеть! Мордой в землю!

И, не медля, сам размотал накидку пленника, укутал ему физиономию, бросил Викингу:

– Смотри за ним!

Обернулся. С севера, из тех мест, куда они направлялись, вставала полоса почти непроницаемой багровой мути, заволакивавшей небо с пугающей быстротой. На ее фоне вдруг поднялись, дрожа, трепеща, колышась, контуры какого-то дворца, белоснежного и прекрасного, с минаретами по бокам и заостренными яйцевидными куполами. Мазур знал, что ему не мерещится, что он и в самом деле это видит, существующее независимо от его мозга.

Белоснежный дворец – кажется, перед ним разъезжали всадники в развевавшихся плащах – вырос до исполинских размеров, Мазур словно смотрел на него сквозь колышущееся марево раскаленного воздуха. И исчез – вмиг, словно выключатель повернули.

А через пару секунд на них обрушился самум.

Стало темно, как безлунной облачной ночью. Жара окутала, стегая по лицу и телу миллионами твердых крупинок, песчаные струи рванулись из-под распростершегося на земле Мазура так яростно и словно бы осмысленно, что показалось на миг, будто его поднимает в воздух, крутит, уносит в небеса. Иллюзия была столь убедительной, что он вцепился в землю растопыренными пальцами.

Весь мир утонул в посвисте жаркого песчаного вихря. Прижимая к лицу накидку, Мазур отчаянно втягивал воздух, откусывал его большими глотками – и словно бы тонул в песке, как-то проникавшем сквозь плотную ткань в уши, рот, под одежду…

Во всей его прежней жизни не имелось аналогов и примеров. Он лежал посреди бешеной круговерти песка, собрав всю свою волю, чтобы справиться с первобытными страхами. Вспомнив о своих командирских обязанностях, поднял голову, подставив лицо струям хлещущего песка, попытался хоть что-нибудь рассмотреть вокруг.

Напрасно. Ничего не видно, кроме осязаемого, плотного мрака, царапавшего лицо и тело мириадами песчинок.

Мазур отшатнулся – прямо перед ним, вынырнув из мрака, появился высокий одногорбый верблюд, развернулся боком, глядя сверху с тупым презрением. Внутри похолодело – брюхо у дромадера оказалось распорото, оттуда свисали серые петли кишок, глаз не было, они зияли кровавыми ямами. А на спине у него сидела полуголая женщина, едва прикрытая лоскутьями темно-синего трепещущего плаща, невероятно красивая, с невероятно хищной улыбкой. Как она держалась на спине верблюда в непринужденной позе, непонятно – давно должно ее сдуть порывами ветра.

Она вытянула к Мазуру руку, повернула ее ладонью вверх, нетерпеливо пошевелила пальцами, словно звала за собой. Верблюд стоял неподвижно, рука женщины удлинялась, удлинялась…

Умом он понимал, подробно вспомнив наставления инструктора, что мистика и чертовщина тут ни при чем, что это примитивная галлюцинация, вызванная самумом, – но все было так явственно, реально, близко, что сердце заходилось от ужаса.

Он рухнул лицом вниз, накрепко зажмурившись, конвульсивно хватая ртом раскаленный, насыщенный песком воздух. Ничего не мог с собой поделать – ждал, что вот-вот в воротник ему вцепятся холодные длиннющие пальцы, взметнут на верблюда, уволокут неизвестно куда, к песчаным чертям и мертвецам…

И лежал так долгие-долгие часы, без мыслей и эмоций, судорожно хватая воздух.

Потом ему подсказали чувства – скорее звериный инстинкт, чем человеческий разум, – что вокруг определенно происходят перемены. Мазур не без труда разлепил веки, отчаянно заморгал от рези в глазах. Чертов песок набился под накидку, под очки. Довольно много времени прошло, прежде чем он кое-как протер глаза, содрогаясь от боли при каждом прикосновении. Слезы потекли ручьем, он видел мир расплывчатым, колышущимся, но это было все же лучше, чем слепота.

Когда стало еще легче, он первым делом бросил взгляд на часы. Долго таращился на секундную стрелку – нет, она исправно кружила по циферблату, часы не стояли. Но если им верить, самум продолжался всего двадцать две минуты! А казалось, несколько часов…

Он приподнялся, сел на корточки, выгребаясь из кучи наметенного песка. Там и сям точно так же барахтались его спутники, протирая глаза и охая, выплевывая песчаные кляпы. Мазур машинально считал шевелившихся – все до единого, включая пленника, добросовестно ворочали ручками-ножками, приходя в себя, хотя физиономии у них… Ну, у него, надо полагать, рожа не лучше. Он вспомнил женщину на верблюде, и Мазура прямо-таки затрясло…

Опамятовавшись немного, вернувшись в подобие рассудочной готовности к любым сюрпризам, он покосился на Вундеркинда с вялым злорадством: гений разведки сидел на песке белый, как полотно, выпучив глаза, что та кошка из детского стишка, беззвучно открывая и закрывая рот, что та рыбка из другого стишка. «Вот так-то, – подумал Мазур. – Теория, мой друг, суха… А ты попробуй по-нашему – мордой в грязь, и ползком по ней, родимой, да подольше…»

Мир вокруг выглядел уже вполне нормально – если только это определение применимо к необозримым просторам горячего песка, освещенным ослепительно белым солнцем. Ландшафт изменился – где намело высоченные барханы, где появились длинные ямы. Старательно шаря взглядом по пескам, Мазур поймал себя на том, что высматривает следы верблюда с распоротым брюхом, – и зло отплюнулся, прогоняя наваждение.

Хотя коленки подгибались и во всем теле стояла отвратительная слабость, он выпрямился, прочно утвердившись ногами на песке, приосанился и рявкнул намеренно грубо: