Сергей Самаров - Первый к бою готов! Страница 17

Я три сигареты одну за другой на лестничной площадке выкурил. Потом позвонил Волку, но тот уже пьян оказался основательно и, кажется, не слишком понял, что я ему о бывшем его командире сказал. Слушать и дальше нудный допрос не хотелось. А старший лейтенант, похоже, и не собирался его скоро заканчивать. Или он передо мной так выпендривался... А я плевал на его служебное усердие. Ушел бы поскорее...

Леньку в морг увезли. На вскрытие и экспертизу. Об этом второй старший лейтенант сообщил, что снизу поднялся.

– Забирай своего коллегу... – сказал я. – Что он бедную бабу мучает... Или думает, что она мужа в окно выбросила?.. Забирай... Она и без того еле живая...

– Понял, товарищ подполковник... Сейчас, мы заканчиваем...

Я в квартиру не вернулся. Еще сигарету выкурил, дождался, когда два старлея уйдут, и только тогда через порог переступил. Две соседки, что во время допроса на кухне сидели, подруги Людмилы, опять возле нее крутились и вонючим корвалолом ее отпаивали.

– Завесьте окно чем-нибудь... Всю квартиру – матерь вашу! – выстудите... – сказал я, как приказ отдал.

Одна из соседок, черно-седая, носатая, домой вороной полетела и через две минуты вернулась с каким-то одеялом. Стала прилаживать, а одеяло никак к окну не прилаживалось. Вот же, уродятся такие дуры...

– Молоток и гвозди принеси... – сказал я. – К раме прибить надо...

Она опять крыльями взмахнула и улетела. И правда на ворону похожа... Вернулась с мужиком. У того и молоток, и разные гвозди в коробочке. Ворона одеяло держала, мужик прибивал. Аккуратно прибил, маленькими гвоздочками, и плотно, чтобы в щели не дуло.

Я молча ушел на кухню, чтобы посидеть в одиночестве. К себе прислушался...

Странно, но не хотелось о брате думать... Совсем я, что ли, очерствел со своей службой? Я ведь когда-то в детстве в рот Леньке заглядывал... Любил его, наверное... А что же сейчас? Не стало брата, а я как деревянный... Вроде бы и не стукнуло меня событие... И не простая ведь смерть, не в постели... А только усталость какая-то необычная подступила, на горе не похожая, и все... Наверное, за свою службу на всякое насмотреться пришлось, вот и очерствел... Не научился чужое от своего отличать... И свое, как чужое, горе воспринимаю...

Я достал тетрадь брата, что подобрал под столом... Последнюю страницу открыл... Почерк у Леньки всегда красивый был, разборчивый. Только писал он все это уже в глубоком, похоже, подпитии, и почерк стал словно бы не его. Но разобрать все равно можно... Что-то там про мальчика с козой, про Чечню – это не для меня, это для Онуфрия с Волком... Ладно, мне сейчас не до чужих мальчиков и уж вовсе не до козлов... Дома посмотрю, потом Волку отдам...

Васька приехал через два часа. К себе домой, к семье, похоже, даже не заглянул, к матери сразу... К матери к одной, потому что к отцу ему больше ездить не придется...

– Дядь Сереж, ты поезжай, отдыхай... – сказал мне.

Васька от отца отличается немногословием и сдержанностью манер. Наверное, с детства ему не нравилось, как отец жестикулирует, видел, что над тем из-за этой жестикуляции окружающие посмеиваются, и потому сам всегда руки прячет, словно боится, что они у него начнут ходуном ходить.

– Пожалуй что... – согласился я с готовностью, тем более что сам уже собирался аккуратно распрощаться. – День сегодня тяжелый выдался, устал я... Ты дома-то был хоть?

– Нет, сюда сразу... Утром соседу позвоню, сообщу... Сосед-старичок, как стемнеет, уже ложится, неудобно будить...

– Сын-то растет? – Ваську я не видел уже года полтора, а сына его вообще один раз в жизни и пару раз на фотографии, Людмила показывала.

– Два с половиной стукнуло... Взрослеет...

– Ладно, привет сыну...

Я положил руку на плечо Людмиле и хотел что-то сказать, случаю соответствующее, но слов утешения подобрать не сумел. Молча, можно сказать, попрощался и ушел. Васька соседок выпроводил и дверь за мной закрыл.

Моя машина, на удивление, осталась в том состоянии, в каком я с ней распрощался несколько часов назад, не разбитая, не покалеченная, не разграбленная. Недавняя суета около подъезда уже закончилась, и люди разошлись. И я спокойно выехал, нечаянно перед этим посмотрев вверх, на окно, из которого брат выпрыгнул. Только сейчас мне стало больно, что-то в груди защемило. Не в тот момент, когда я увидел брата лежащим здесь вот, в газоне под окном, и не там, наверху, перед зияющим провалом в стекле, а только перед отъездом. Я от этого чувства даже лучше о себе подумал. Все-таки – матерь вашу! – осталось во мне что-то человеческое, и ментовское не вытеснило еще из меня это человеческое полностью. Я уже много раз слышал, что мент – это национальность... Национальность, со всеми присущими национальности характерными атрибутами, чертами характера, способностью осознавать свою общность и оказывать поддержку собратьям и прочим... И одна из черт этой национальности – привычное отношение к человеческой беде. Почти равнодушное отношение. Особо чувствительные и эмоциональные люди, если приходят работать в ментовку, или ломаются, запивают по-черному, или не могут быть полноценными сотрудниками, потому что чужую беду воспринимают как собственную. Это как врач... Если врач будет сочувствовать каждому больному, он не сможет пережить один день чужой боли... У врачей и ментов равнодушие – это способ самозащиты. И сегодня я думал уже, что полностью потерял способность сочувствовать даже близким. Оказалось, еще могу, и это обрадовало. Но и обрадовало только слегка...

Жена, как и предупреждала, уже спала. Может быть, и не спала, но вид делала старательно. Хотя обычно она любит слегка похрапывать, сейчас же этих звуков не доносилось, и потому я сделал вывод, что она притворяется. Пусть себе притворяется, мне спокойнее.

Я прошел на кухню, заварил свежий чай и налил себе. Горячий чай я не пью, поэтому, дожидаясь, пока чай остынет, снова взял в руки тетрадь брата. Открыл в середине, и опять первое, что увидел, фразу про «мальчика с козой». Фраза была взята в кавычки, и потому я решил, что она имеет какое-то скрытое значение. Прочитав несколько строк, я понял, что передо мной нечто напоминающее дневник. Или скорее размышления на какую-то тему, выполненные в форме дневника, хотя хронология и не всегда соблюдается. В дневнике обычно даты написания ставятся, здесь вообще никаких дат не было. Просто человек словно бы разговаривал с кем-то молчаливым, объясняя ему нечто, в душе накопившееся. Вот еще одно подтверждение мысли о вреде повсеместной чрезмерной грамотности. Когда человек не слишком грамотен, он не будет таким делом заниматься. А вот брат в дополнение к военному еще и гражданское образование получил, университет окончил – филолог. Начал Ленька такие размышления писать, начал думать, переваривать дни давно прожитые, и в результате крыша поехала, замкнулся на одной мысли. А это до добра никого не доводило...

Говорят, если человек по несколько раз одну книгу читает или один фильм смотрит, он уже замыкается на собственных мыслях, и это может выражаться в неадекватности поведения. Мне такое психолог рассказывал, когда мы преступника на психологическую экспертизу возили. Замыкается человек излишне, и у него другие участки мозга, отвечающие за все остальное, словно бы отмирают. У кого-то на время, у кого-то насовсем. Все зависит от степени «замыкания». Так вот с Ленькой, похоже, и получилось... По-доброму-то, надо бы эту тетрадь операм из отделения отдать... Она, конечно, помогла бы им понять суть дела... Но именно этому отделению помогать не хочется. Начальник там хреновый. Потому и обойдутся без тетради...

А я пока почитаю, чтобы самому понять... Здесь понять можно что-то... Это в жизни, как всякий Близнец, Ленька никогда не заканчивал мысль. Близнецы еще и от природы писатели... И излагал брат свои мысли на бумаге вполне внятно...

...«Ушла „чапаевка“ своей дорогой... И невдомек ей было, насколько близка она оказалась к смерти и сама, и даже дочь ее... Никто ребенка убивать бы не стал, даже обещающего стать таким же усатым, как мать, но и брать девочку с собой тоже не стали бы... Мы – разведка, мы работаем втихомолку, в тишине, и передвигаемся чаще ползком и бегом, чем в строю... И девочке не место среди разведчиков... А что может случиться с девочкой лет пяти от роду там, в горах, когда рядом нет людей, когда до ближайшего жилья не меньше пятнадцати километров...

Я тогда, правда, не об этом думал. Я думал о своих солдатах. Не знал, правильно ли поступил, отпустив «мальчика с козой», пошел на риск, но на риск не только для своей жизни, а и для жизни своих солдат. Имел ли я на это право? Никто мне на это не ответит... Вернее, ответят, что права подвергать жизнь солдат риску я не имел... Это если командование рассуждать будет... Но, спроси я это же командование, имел ли я право приказать убить «чапаевку», убить, не стреляя, а просто бросив в горах ее пятилетнюю девочку, ответят ли мне на это утвердительно? У кого повернется язык так сказать? И не один на один, а прилюдно, перед строем...