Андрей Воронин - Голос ангела Страница 17

Воспоминания же французских генералов поражали Холмогорова новизной восприятия, хотя речь в них шла о вещах хорошо ему известных.

– Это же надо, – усмехался советник патриарха, рассматривая схему расположения войск на Бородинском поле, – как литература может влиять на умы людей! Лев Толстой в романе “Война и мир” сказал, что Бородинское сражение выиграли русские, и у каждого школьника готов ответ: да, это победа русского оружия. И никто не задумывается, почему же после победы была сдана Первопрестольная, почему после победы нашим войскам пришлось отступать. Прошлого как бы не существует самого по себе, прошлое создается литературой, кинематографом. Читаешь отечественных историков, писателей, и кажется, да, так оно и было. Но стоит взглянуть на события глазами французов, понимаешь: не так все просто, победа всегда относительна, как и слава победителя. Все зависит от того, какую цель ставил себе человек в жизни. Если допустить, что Наполеон Бонапарт имел целью остаться в истории навсегда одним из первых номеров, то он добился своего. Александр I, победивший его, куда менее известен и популярен в мире, чем Наполеон I. Если же заподозрить монархов в том, будто они хотели сделать жизнь своих народов лучше, то и тут французский император преуспел больше русского коллеги: французы сегодня живут и богаче, и свободнее. Может, немного скучнее русских, но это уже дело вкуса: кому как нравится. Опять же москвичи должны быть благодарны Наполеону за московские пожары 1812 года: преимущественно деревянный город после войны возродился уже в кирпиче. Любое зло можно обратить во благо, а благая цель, если добиваться ее с фанатичностью, скорее всего обернется злом. Страшно, если человек верит в то, что ему дано право владеть всем миром. Откуда такая вера была у Наполеона? В воспоминаниях современников иногда упоминается странный человек, не то советник, не то астролог императора, имени которого никто не знал. Он мог в любое время входить к Бонапарту без доклада, сопровождал его в поездках. А потом исчез. Его дальнейшая судьба неизвестна. Не он ли убедил императора, что весь мир окажется под его властью?

Телефон в квартире Холмогорова молчал уже полдня. Такое случалось очень редко, казалось, об Андрее Алексеевиче забыли все. И он, дочитав очередную главу, дойдя до витиеватой заставки в конце страницы, снял трубку, чтобы удостовериться, что телефон работает. В пустой тихой квартире явственно прозвучал гудок.

«Странное дело, – Холмогоров зябко повел плечами, – это все погода. Никому без крайней нужды не хочется выбираться из дому, и каждый понимает, что я тоже не поспешу ему навстречу, если, конечно, дело не очень важное. Интересно, в Борисове сейчас идет дождь или светит солнце? – внезапно подумал Холмогоров и тут же рассмеялся. – Какое солнце поздним осенним вечером? Солнце давно зашло, отец Михаил отслужил вечерню и, наверное, снова разглядывает подаренный оклад, переживает, что зря потревожил меня, желает и боится нашей встречи. Вдруг я скажу: “Это поздняя подделка, неужели ты не мог сам понять, реликвия перед тобой или новодел?” “Да, – скажет отец Михаил, – все как в Евангелии. Погоду распознать не можете, куда уж вам судить о небесных знамениях!” Холмогоров почувствовал себя виноватым перед отцом Михаилом. Тот столько сил положил на восстановление храма, а я даже не удосужился приехать посмотреть. Сделаю-ка я ему приятное!»

Холмогоров снял трубку телефона и улыбнулся. Код Беларуси он помнил, а код Борисова, естественно, нет. Пришлось звонить в справку.

– Спасибо, – бросил Холмогоров девушке, сообщившей ему код.

Телефонная линия жила своей жизнью, в наушнике слышались отдаленные щелчки, звучали приглушенные голоса, иногда вдруг проплывала вырванная из контекста музыкальная фраза.

Вновь щелкнула автоматика, и в наушнике раздался длинный гудок, следом другой. “Странно, – подумал Холмогоров, насчитавший шесть гудков, – где еще быть отцу Михаилу поздним осенним вечером. Даже если учесть разницу во времени на час между Москвой и Беларусью? Его могли позвать к умирающему, но тогда дома оставалась бы матушка…"

Холмогоров так долго держал трубку, что автомат на междугородной телефонной станции сам отключил связь.

Еще один звонок Холмогоров сделал совсем поздно, и вновь ему никто не ответил. Трагические нотки чудились в гулких пустых гудках, и на сердце у Холмогорова сделалось тревожно. Если бы дело происходило днем, он бы даже позвонил в патриархию, чтобы отыскали телефон церковного старосты в Борисове, и позвонил бы незнакомому человеку узнать, не случилось ли чего с отцом Михаилом. Тяжело, когда на душе тревожно, а ты сам ничего сделать не можешь. Не перенесешься же в одно мгновение за восемьсот километров! И никакие телепатические способности не помогут.

"Ерунда, – тряхнул головой Холмогоров, – это все погода виновата. Когда сумрачно, когда барабанит дождь, вечно думается о плохом. Небось, в гости пошел отец Михаил вместе с женой, скучно вдвоем с матушкой дома сидеть. Может, к детям поехали…” Простые объяснения немного придержали разрастающуюся тревогу, и Холмогоров уже готов был поверить в то, что у Михаила Летуна все в порядке.

Но оклад, о котором говорил протоиерей, не шел из головы. Он виделся Холмогорову очень ясно, даже тогда, когда он специально о нем не думал. Андрей смотрел на стену и вдруг замечал белую искорку, которая потихоньку приближалась. И вот он уже видел серебряные гроздья винограда, кресты по углам. Зияли чернотой отверстия, оставленные для ликов и для руки Богородицы. Именно эти провалы, зияющая чернота пугали больше всего – так пугают вырванная страница в святой книге или замаранная строка в тексте.

Как ни старался Холмогоров, уснуть он не мог. Сон проходил мимо, пролетал, не касаясь его своими мягкими крыльями. И Андрей как к последнему средству прибег к молитве. Он шептал слова, глядя, как в беззвездное небо, затянутое низкими тучами, в потолок, смутно белеющий над ним. Он не вспоминал слова, даже не пытался вникнуть в их смысл – божественное не поддается пониманию. Слова сами приходили и уносились в сумрачную белизну ночи. Холмогоров закрыл глаза, продолжая шептать молитву, и незаметно уснул.

Подхватился он неожиданно и принялся открытым ртом хватать воздух – тяжелый, густой, вязкий. Он задыхался. В этот момент он понял: с протоиереем Михаилом случилось самое ужасное. Словно кто-то невидимый шепнул об этом Андрею на ухо перед самым пробуждением и скрылся, и теперь за объяснением обратиться было не к кому, только к самому себе.

"Надо попытаться думать о чем-то хорошем, возможно, еще ничего не случилось, не произошло, а лишь может случиться… А может, и нет…” – бессвязный поток мыслей захлестнул Холмогорова. Он почувствовал себя бессильным что-либо изменить. Такое случалось редко, обычно он быстро постигал суть происходящего и находил верное решение или конкретный ответ. Сейчас же сущность была размыта и погружена во мрак.

Он потянулся рукой к телефону и тут же отдернул пальцы. “Хорош же я буду, позвоню в три часа ночи! Испугаю Михаила… Дождусь утра”, – решил Холмогоров, падая на влажную от пота подушку.

Сон навалился резко, внезапно, хотя Холмогоров уже и не желал его. Так засыпает в конец измученный человек. Сон – яркий, цветной, что случается крайне редко, с запахами, со звуками. Холмогоров даже ощущал теплоту ветра, но при всем этом понимал, что пребывает во сне.

Узкая тропинка, петляющая вдоль реки, плотная, укатанная земля, на которой явственно проступал след велосипеда. С кустов черемухи сыпались, как снег, белые цветы. Дурманящий запах, скрип педалей и частое дыхание слышались Холмогорову. Но пейзаж тем не менее взору открывался пустынный. И лишь на какое-то мгновение Холмогоров увидел спину отца Михаила, склонившегося к рулю велосипеда. Тропинка шла в гору, и отец Михаил с трудом прокручивал педали.

"Лучше бы ты слез, Миша, и покатил велосипед в руках”, – подумал Холмогоров.

В тех местах Андрей никогда не был, видел их впервые. Нереальным казалось весеннее буйство природы, ярко-зеленая трава, белые цветы, словно бумажные, стволы берез и цветущая черемуха. Но в пейзаже было что-то ненастоящее, нереальное. И тут Холмогоров понял: тропинку усыпали осенние листья, а трава кое-где жухлая, покрытая инеем, вот-вот на нее ляжет снег. “Нет, это не снег, не иней, – решил Андрей, – это цветущая черемуха сбивает меня с толку”, – и он смахнул с рукава теплого пальто несколько белых лепестков.

Отец Михаил на велосипеде перевалил за холм и исчез, словно растворился в небе. Холмогоров побежал, боясь опоздать, боясь, что, когда взбежит на холм, уже не увидит друга.

Так и случилось: он стоял на вершине холма один над безлюдной землей, холодный ветер дул в лицо, внизу серебрилась река, справа виднелось сельское кладбище, а неподалеку от него свежеоструганный деревянный крест у перекрестка полевых дорог, тропинка растворялась в траве, тронутой не то инеем, не то росой.