Сергей Самаров - Особо секретное оружие Страница 18

– Слава Аллаху, я не сомневался в тебе... Но запомни навсегда... Когда великий Шамиль покидал крепость и ехал сдаваться русским, его громко окрикивали со стен, ожидая, что он обернется. Он не обернулся... Почему, как ты думаешь?

– Потому что честь воина запрещает стрелять в спину. Так вы нам говорили когда-то. Я это хорошо запомнил. И никогда в спину не стрелял.

– Правильно. Ты правильно понимаешь, что такое честь горца. Те, кто взрывает неповинных людей, чести не имеют... Такой взрыв – это выстрел в спину... Я готов поговорить с тобой...

Алимхан оглядывается и выбирает камень покрупнее, чтобы ему можно было удобно присесть, как старшему по возрасту. Даже и не присесть, а просто прислониться... Талгат вынужден устроиться на камне небольшом, и это вынуждает его смотреть на старейшину снизу вверх. Но это его мало смущает. Он и без того готов смотреть на Алимхана так, как привык смотреть, будучи мальчишкой.

– Я не хочу задерживаться долго. Мне следует навестить друга, который сам не может уже ходить. Старость... Болезнь... Если я задержусь, он подумает, что я тоже болен. Мысль легко проникает в старое тело. Я не хочу, чтобы такая мысль в меня проникла. Что за дело у тебя ко мне?

Талгат чувствует жгучий стыд. Ему очень не хочется обманывать старого Алимхана. Если бы тот высказал поддержку деятельности Талгата, с ним можно было бы разговаривать почти откровенно. Но он поддержки не высказал, хотя и не осудил.

– Вы слышали, наверное, что случилось со мной в Афганистане? – начинает он издалека.

– Тогда, в войну еще?

– Да, тогда.

– Отдаленно...

– Я вынужден был простоять в темноте кяриза[20], по колено в ледяной воде, двое суток и точно в обозначенную минуту взорвать верхний слой, чтобы мои товарищи могли уйти от преследования. Я свое дело сделал, но что-то случилось с моим разумом. Меня уносили оттуда, потому что сам я не мог сделать ни шагу. Тот человек уносил, что ранил меня нынешней зимой... Он сам еле шел, но меня вынес... А меня комиссовали из армии... Выбросили...[21]

Старик смотрит сочувственно.

– Наверное, тебе было трудно...

– Я даже не понимал, как мне трудно, и потому перенес все легче...

– Это правильно... Мы в глупости своей думаем, что мы нормальные. Но только Аллах знает, что лучше для человека: держать его внутренние глаза открытыми и заставлять мучиться или закрыть их на что-то и дать ему возможность спокойно прийти в себя... Тебя вылечили?

– Хотели лечить... Хорошо, нашлись добрые друзья, которые отсоветовали моей жене положить меня в психиатрическую больницу, куда меня хотели отправить из госпиталя. Я вышел бы оттуда последним дураком, как происходит со всеми, кто туда попадает. А это опасно при той подготовке, которую нам давали. И потому меня бы просто уничтожили. Я так думаю.

– Я слышал про такое... Психиатрические больницы способны сделать из нормальных людей больных, но никогда еще не сделали из больного человека здорового. Как же ты жил?

– Жена через своих родственников сумела отправить меня в Саудовскую Аравию, где со мной работал ученый имам из исламского университета в Эр-Рияде. Он лечил меня молитвами. Это помогло вначале. А потом уже этот имам передал меня с рук на руки хорошему психотерапевту, который лечил меня гипнозом. В итоге я выздоровел и вернулся к нормальной жизни.

– Где сейчас твоя жена?

– Она с детьми живет в Норвегии. Я иногда живу с ними, иногда в Англии, где у меня дела.

Алимхан перебирает в пальцах свой посох.

– И какого совета ты ждешь от меня? Ты начал издалека, и я не очень понимаю, к чему ты ведешь разговор.

– Нынешней зимой я встретился здесь с человеком, который нес меня на себе там, в Афганистане... Я бы с удовольствием встретился с ним в другой обстановке, но Аллаху было угодно поставить нас друг против друга с оружием в руках, а не посадить друг против друга за столом. Я не мог убить его, а он не мог убить меня... После этого я слишком много думал об этом, слишком много вспоминал. Вероятно, это и есть то, что врачи называют сильным стрессом. У меня снова стало неважно со здоровьем. Иногда я полностью теряю память. Что-то делаю, но не помню что. Иногда просто впадаю в оцепенение, как тогда, в кяризе... И могу простоять без движений несколько часов, ничего не чувствуя и не понимая... Мне нужно снова пройти курс лечения. Тот психотерапевт, у которого я лечился, умер два года назад. Умер и ученый имам, который проявил обо мне такую заботу. У меня нет сейчас знакомого специалиста, которому я могу довериться. Слишком много я знаю, чтобы раскрыть свою память перед случайным гипнотизером...

– И что? Я, кажется, понимаю твою просьбу...

Талгат кивает.

– Да. Я хочу, чтобы вы свели меня со своим сыном... Он же психотерапевт...

– Он военный человек, а ты боевик... – сомневается Алимхан.

– Я боевик, но не террорист. Противника тоже можно уважать.

– Противника надо уважать...

– Я именно потому и обратился к вам, что Ахмад сразу передаст меня в ФСБ, если я напрямую обращусь к нему. А если вы его попросите, он не откажет... Мне так кажется...

Алимхан думает минуту.

– Хорошо. Я напишу ему...

– А вы можете ему позвонить?

– Откуда я могу позвонить? До ближайшего телефона целый день ехать... Да у меня и номера с собой нет. Дома, в тетрадке записан...

– Я знаю его рабочий номер. И у меня с собой спутниковый телефон. – Талгат поднимает руку.

По тропе начинает торопливо и неуклюже спускаться Фатых. Он вырос не в горах, а в пустыне и потому не умеет, не глядя себе под ноги, ходить по горным тропам.

Фатых несет металлический чемоданчик с телефоном спутниковой связи...

3

Алданов молча проходит мимо прилавка отдела, торгующего спиртными напитками и сигаретами, в маленький служебный коридорчик. Добродушно, готовый улыбнуться, смотрит на продавщицу – суровую объемную девицу с бицепсами циркового атлета.

– Куда? – властно спрашивает продавщица – как мальчишку за шиворот хватает.

– Людмила Николаевна на месте? – виновато задает встречный вопрос Виктор Егорович.

Правильно. Как всякий скромный пенсионер, он обязан чувствовать себя именно виновато под начальственным окриком маленькой, но власти. Такие окрики характерны для продавщиц продовольственных магазинов, уборщиц всех мастей и ментов, это Алданов хорошо знает.

Продавщица величественно не отвечает, и Алданов стеснительно проходит мимо, одновременно просчитывая кодовые значения разговора. Он дважды по разным делам бывал в этом магазине, правда, очень давно, еще в советские времена. Тогда магазин был государственным, сейчас он частный, но новый владелец только лишние деньги вложил, а сам торговлей интересуется мало. Но ему необходим был человек, знающий дело, и он оставил прежнего директора на месте. Время не отняло у Виктора Егоровича памяти, и он сразу повернул в правильную сторону в развилке коридоров. Вот и кабинет. Он осторожно, едва слышно стучит и заглядывает за дверь, не дожидаясь ответа. Людмила Николаевна разговаривает по телефону, сидя за стареньким письменным столом, а перед ней развален по всей поверхности столешницы целый ворох бумаг. Директор улыбается Алданову и деловито кивает, показывая на стул.

Он опять стесняется, кладет руку на спинку стула, но не садится. Дожидается, когда она закончит разговор. Она заканчивает быстро, прикрикнув на кого-то, чтобы поторопился. И пригрозила, что не перечислит деньги.

– Здравствуйте, – басит, положив трубку. – Ну и денек сегодня... Не зря – понедельник...

– Здравствуйте, – улыбается Виктор Егорович. – Извините, можно от вас позвонить? Дома с телефоном что-то...

– Пожалуйста. – Людмила Николаевна пододвигает аппарат к краю стола.

Только после этого Виктор Егорович садится на стул и набирает по памяти номер своего куратора[22]. Обычно он звонит по этому номеру не чаще одного раза в месяц, чтобы отметиться и сообщить, что у него все в порядке. Внеплановый звонок уже сам по себе говорит, что на этот раз не все в порядке и обстоятельства требуют постороннего вмешательства или хотя бы совета. Впрочем, совет в таких обстоятельствах может звучать и как приказ.

– Слушаю, – отвечают ему после первого же гудка.

– Здравствуй, Юрий Антонович. Это Алданов, – говорит он. – Я узнал, что ты просил. Дело было двадцать второго февраля...

«Двадцать второе» – согласно кодовой таблице, означает «повышенную опасность». «Февраль» – затребование помощи.

– Здравствуй, Виктор Егорович. Я уже сам по другим каналам узнавал, – отвечает куратор. – Только относительно февраля есть сомнения. Может быть, это произошло в апреле? Может быть, не двадцать второго, а шестнадцатого. Кроме этого, были еще два случая с коллегами...

«Апрель» – согласно кодовой таблице, означает «работать автономно». Значит, надо проявлять сообразительность. «Шестнадцатого» – «разведка, сбор данных». «Два случая с коллегами», произнесенное после условной фразы «кроме того», отменяющей кодовые значения, просто говорит Алданову, что дело касается не его одного, а всей троицы...