Сергей Зверев - Здесь стреляют только в спину Страница 18

– Это и вправду «Последний герой», ребята, – жаловался очередной изгой. – Интриги, клубы по интересам... Тихушники, блин. Вас утопили качественно. До меня позднее дошло, что топить вас оснований не было. Что с того, что вы присоединились последними? В любом деле есть последний, все не могут быть первыми. Невзгоду словно подменили. Столько грязи вылить на каждого из вас! Все припомнила: и как ты, Борис, выносил Дашу из вертолета, и перешептывания по углам, и явную выдумку, по ее словам – так называемый телефонный разговор перед рассветом... Больше всего ее возмущало, что ты не узнала голос говорящего. И смерть Боголюбова припомнила – дескать, только медик мог вкатить командиру отравляющее вещество в такое место, что тот и не пукнул...

– Да любой мало-мальски подготовленный мог, – буркнул Борька, – невелика наука.

– ...А Усольцев – тот еще подпевала! То ли заклеить ее собрался, то ли нутром подхалимским старшую почуял. Ваши косточки перемыли, так он на меня наехал. Рожу хитрую сделал и говорит: «Ты, Сашок, я слышал, в Камнегорском отряде числишься? Под руководством Белова Иван Иваныча?» – «Не Иваныча, – говорю, – а Игнатьича. И не Белова, а Белого». Фамилия у него такая: Бе-лый. «А вот под Бестяхской, – говорит, – в прошлом апреле геологов с горы окатило – скала обрушилась, ваша поисково-спасательная вылетала». – «Ну, – говорю, – вылетала». – «Так ответь же, – скалится, зараза, – сколько душ спасли и как скалу ту величали?» – А хрен ее знает, ребята, как ее величали и кого спасли. Я с апреля по май в Нижнекумской работал – в распоряжении паводкового штаба. Пьяных рыбаков эвакуировали. Так и сказал ему. Через полчаса он опять ко мне и щерится, сволочь. «Никого не спасли, – говорит, – а скалу Клыком Дьявола прозвали». – «Учту», – отвечаю. – «А скажи, Сашок, – не унимается этот упырь, – а вот в сентябре у вас под Ытык-Кюелем вертокрыл хрякнулся в сухую грозу – детишек якутских шибко одаренных с республиканской олимпиады везли. Скажи, Сашок, как долго эту вертушку из болота вынимали и сколько после этого одаренных детишек в Ытык-Кюеле осталось?..» Ну, я про себя чисто матом – откуда я знаю? В отпуске я был, под Ярославлем, на исторической родине. Совпало так. Но разве этим объяснишь? Они и мыслят в одном ключе. Давай шептаться, на меня зыркать... Тоскливо стало, ребята. Ну не убивать же их. Вот и отстал я при ближайшей оказии, и по овражку, на северо-восток... Хорошо, ориентир здесь, – он выразительно постучал по черепной коробке. – Завяжи мне глаза, раскрути, север найду, как ледокол «Ленин»...

На месте крушения Турченко не был, хотя искал он его дотошно. Пошатайся еще минут двадцать, глядишь, и выбрался бы к самолету – уже стоял на краю оврага, когда увидел в придонных зарослях идущего человека (при этом он выразительно перехватил мой взгляд). Обрадовался, но природная осторожность настояла – дал мне пройти, спустился по откосу и пристроился сзади. Правда, мистика пошла: то была баба, то вдруг пропала. Он помчался бегом, но никого в пади уже не было, прямо наваждение какое-то.

– Ты куда подевалась, Даш? У меня аж волосы дыбом...

– А вот, – гордо сказала я. – Сквозь землю провалилась.

В итоге измотанный горе-спасатель предпочел не выяснять, где кончается овраг, а, ненормативно выражаясь, полез в гору. Уснул он в гигантском дупле уродливо-сказочной сосны, где было тепло, сухо, по размеру, и не принимай его периодически жуки-короеды за дерево, все было бы терпимо. В дупле он и проснулся, когда на востоке стали бесшабашно палить. Доведенный до крайности, спасатель быстро сообразил, что двум смертям не бывать, и, не скрываясь, побрел на восток.

– А вертушку из болота, между прочим, выковыривали два дня, – не в строку заметил Борька, вороша палочкой пунцовые поленья, – пока не пригнали «Ми-12» из Троицкого. Приподняли над болотом, трупики вынули и обратно опустили. Вот и не осталось одаренных детишек в Ытык-Кюеле.

Турченко помрачнел. На приятном открытом лице судорожно шевельнулись скулы.

– Но ты и вправду, Сань, смотрелся неубедительно, – хрипло раздалось из кустов. – Лично мне по барабану, но Усольцев поймал тебя конкретно...

Экая неожиданность. Я осталась сидеть, замороженная, вытаращив глаза. Борька с Турченко вскочили, единовременно взметнув стволы.

– Ко мне! – рявкнул Борька. – И без глупостей!

– Обнажи личико, Гюльчитай, – хмыкнул Турченко.

Ветки затряслись, и на полянке появился самый незаметный в нашей компании – Сташевич.

Жизнь не баловала нас. Физиономически Сташевич узнавался, но при этом возникало чувство жалости. На лице, точно камуфляж, цвела грязь. Мокрый, как водяной, уделан всем, на что щедра тайга: от уснеи и хвои до жухлой ромашки. Сутулился, смотрел исподлобья.

– Бодался с кем-то, – предположил Турченко, с подозрением разглядывая прибывшего.

– Мир входящему, – приветствовал Борька. – Ты один?

– Один, – прохрипел Сташевич, выдвигаясь к центру поляны. Вид у него, конечно, был возмутительный. – Сама ты страшенная, – огрызнулся он, предвосхищая мой робкий вопрос, снял с плеча и бросил к костру набитый чем-то мягким мешок. – Держите, коллеги. От нашего стола вашему.

– Голова Невзгоды? – пошутила я.

Все рассмеялись, громче всех Борька. Напряжение, сковавшее людей, ослабло.

– Рыба-сом, – объяснил Сташевич. – Они по дну обычно лазят, хрен доберешься. В Сибири вообще редко встречаются. А тут бреду по мелководью, смотрю, змеюга из глубины хвост кажет. Пожрать, наверное, поднялась. Я пулю не пожалел, а потом вытаскивал ее, гадину, полчаса, наверное. Оттого и мокрый. Она скользкая, вся в соплях – у сомов ведь чешуи нет.

– Молодец, – похвалил Липкин. – А ты точно один?

– Да точно, – сплюнул Сташевич. Купание в холодной воде (даже не само, а прогулка в мокрой одежде) не замедлило сказаться – он надсадно хрипел и с болью сглатывал.

– Я так и знал, что это Невзгода, – возбужденно защелкал пальцами Борька. – Она не придет. Я сразу ее, стерву, раскусил. То прозорливой прикидывается, то паинькой, то никакой, то власть узурпирует, когда ее вакуум образуется... А что в этом странного, мужики? Мы живем в эпоху, когда происходит стирание граней между мужской и женской работами. Серьезно, коллеги, недалек тот день, когда баба и коня с мужиком на скаку остановит, и в горящий Госдеп США войдет, положив охрану...

– А чего ж ты за ней приударить хотел? Вона как обрабатывал – издалека, – ехидно заметила я.

– А чего тут стремного? – расширил глаза Борька. – У меня основной инстинкт работает, между прочим, как часы. Гормоны в крови бушуют. За кем мне ударять, за тобой, что ли? Да мне твой муж такой основной инстинкт промеж рогов покажет, что я навеки дорогу к вашему брату позабуду... Но согласись, Дашок, и отдай мне должное – я недолго этой ерундой занимался. Воскресенье, понедельник – не больше. А потом – как отрезало.

– Ладно, заткнись, – сказала я. – Вся твоя трепотня – пустые звуки «му». По спутниковому аппарату разговаривала не женщина.

Борька обиженно надулся. Дескать, вечная история – только замыслишь выгодное дельце, как придет баба и все испортит. Пока он дулся, простуженный Сташевич описал свою часть приключений. У самолета он не был, труп Усольцева не видел и вообще пришел с другой стороны – с юго-западной. От Невзгоды с Усольцевым он не сбегал в отличие от Турченко. Просто обнаружил в один момент, что находится в лесу в гордом одиночестве. Что этому предшествовало, он помнил неотчетливо. Был момент, когда зацепился курткой за сучок, перелезая через поваленное дерево. Была лисья нора, из которой блестели глаза. Густой частокол волчьего лыка, опасный торфяник, поросшая мхом яма, в которую он по неосторожности свалился. Но все это время где-то неподалеку различал голоса спутников. То впереди, то справа. А потом вдруг перестал. Не в привычках Сташевича кричать «ау». Он продолжал идти сквозь ельник, по дороге переждал короткую, но бурную грозу, а когда вышел из темного леса в светлый, то понял, что произошло одно из двух: либо он сам потерялся, либо ЕГО «потеряли»...

– Усольцев не приставал к тебе с вопросами? – спросил Турченко.

– Еще как, – оживился Сташевич. – И меня поймать пытался, детектив хренов. Он информацией владеет на любой вкус – даром, что ли, пасется при республиканском оперативном штабе? Но я ему не дал порезвиться. Я прекрасно помню, зачем в августе в Таманган доставляли аэромобильный госпиталь – сам же его и доукомплектовывал.

– Ты врач? – удивилась я.

– Я грузчик, мэм, – с достоинством ответил Сташевич. – Но я знаю, сколько гектаров китайцев приходится на полезную площадь Сибири; сколько детей у командира поисковиков в Тамангане; какова допустимая концентрация углекислого газа в атмосфере; почему волки не оглядываются и сколько наших погибло при эвакуации жителей поселка Каргыт, окруженного горящей тайгой. Об этом не писали и не показывали по ящику. Это в Москве поднимают вой по каждому горящему торфянику – мол, надо же, задымленность... А у нас сие в порядке вещей – такая задымленность, что люди пачками гибнут. И никому не интересно. А еще я знаю, как с двадцати шагов пробить человеку ножом яремную вену, – добавил Сташевич немного не в тему, но с гордостью.