Вячеслав Денисов - Тюремный романс Страница 18

– С плитами? – округлил глаза Зелинский. – Бронзовыми? Какими плитами? Мы никого похожего не задерживали.

– Ерунда какая-то… – Судья растерялся и стал ватными движениями разыскивать что-то на столе. Этим «чем-то» оказалась половина обычного листа писчей бумаги. Сосредоточившись на написанном, он поднял голову. – Тридцать девятый экипаж. Зелинский и Гонов.

Зелинский улыбнулся.

– Мы – двадцать девятый экипаж. А тридцать девятый – это…

– Тоцкий и Пьянков, – помог ему Гонов.

Судья зримо огорчился из-за собственной и чужой невнимательности и исправил старые записи. А что было делать, если среди сотен своих дел он не нашел ни одного, где фигурировали бы нужные ему фамилии?

– Значит, Тоцкий и Пьянков. Извините, ребята, проколы случаются у всех. До свидания.

«Придурок форменный», – пронеслось в голове Зелинского.

– Ребята, ребята! – застал их в дверях голос «форменного придурка». – Дорога ложка к обеду! – Он вскочил из-за стола. – Не в службу, а в дружбу. В суде двоих здоровых мужиков найти – проще застрелиться. Помогите этот сейф к окну передвинуть, а?

Нет проблем. Сейф засыпной, но через минуту он был уже там, куда его просил переместить судья. Приняв благодарность, как и положено в таких случаях – виновато, сержанты скрылись за дверью.

Антон криво улыбнулся и обернулся к выходящему из его кабинета, спаренного с залом заседания, Пащенко. Интересно, не напрасно ли тот четверть часа натирал судейский сейф до блеска? Время покажет.

Глава 7

Времени у Быкова было очень мало. Не больше пяти минут. В триста секунд нужно было уложиться, чтобы получить от Пермякова ответы на три вопроса.

Какие прямые доказательства его вины предъявил ему Кормухин?

Кто из незнакомых людей выходил с ним на связь перед арестом?

Что должен сделать Пащенко?

Ответы были столь же коротки, насколько конкретны были вопросы.

Есть заявление Рожина. Есть фальсифицированная аудиозапись, где Вячеслав Петрович договаривается со следователем о порядке и правилах сделки. Существуют и акты о вручении документов на дом старшему следователю транспортной прокуратуры Пермякову.

В течение трех недель, предшествующих аресту, ему дважды звонил все тот же Рожин и, не упоминая мотивов, побуждающих его на такой шаг, просил о встрече. При последнем разговоре заинтригованный Сашка, не понимающий, о чем идет речь, пригласил его к себе в кабинет. Следствие полагает, что именно эта встреча и принесла плоды, которыми теперь и руководствуется прокуратура.

И, наконец, последнее. Что должен сделать Пащенко? Да ничего. Ни он, ни «его знакомый».

– Это о ком он говорил, Вадим Андреевич? – поинтересовался Быков.

– О Генпрокуроре, – отрезал Пащенко.

Ответ на последний вопрос говорил о том, что Пащенко и Струге должны разбиться о стену. Хотя лучше эту стену было бы, конечно, пробить. Сашка явно хотел дотянуть до предъявления обвинения или, что не исключено, до суда. Там он все сделает сам. И Пермяков не хотел, чтобы судья с Пащенко тянули то, что тянуть не должны.

Что это – скромность? Скорее обреченность понимания того, что эти двое вряд ли послушаются такого совета. Струге тоже, помнится, просил оставить его один на один с проблемой. Кто его послушал? Пащенко? Пермяков?

Пермяков лежал на нарах, закинув руки за голову, и смотрел в растрескавшийся от столетней угрюмости потолок Терновского централа. Потолок за это время десятки раз ремонтировали и забеливали, но проходил месяц, и трещины появлялись на том же месте.

Ни Пащенко, ни Струге Александр не видел со дня ареста, но сейчас, водя взглядом по покрытой морщинами поверхности, он знал, что они еще ближе, чем были вчера. Днем появился Быков. Саша не раз слышал о нем, об этом следователе областной прокуратуры. Быков задал всего три вопроса. На взгляд любого, кто сходил с ума за стенами этого заведения, могло показаться, что такая скудность расспросов не что иное, как отбывание номера, однако Пермяков носил слишком потертый опытом китель прокурорского работника, чтобы понять, что Пащенко и Струге устами Быкова спросили о самом главном. Сейчас эти двое в условиях абсолютной свободы пытаются выяснить первопричину того, что Александр не мог сделать, находясь здесь.

Пермяков и сейчас не понимал, зачем кому-то понадобилось подставлять его под удар. Если это со стороны Кускова, тогда зачем им это нужно? Он и так предоставил для суда все, что нужно было судье для освобождения Штуки. В дело подшил документ, утаивать который не имел права, – результат баллистической экспертизы. Тот самый, прямо указывающий на то, что огонь по «Мерседесу» Кускова велся с расстояния менее чем в один метр. Это не доказывает ложь сержантов, но и не подтверждает факта того, что это была принудительная остановка потерявшего контроль над ситуацией водителя. А автомат – это вообще смех.

Кусков не помнит, что с ним было в тот вечер и последующую ночь. Это, разумеется, не алиби, но нет и подтверждения того, что стрелял он. Девчонка из стриптиза подтвердила, что он весь вечер сидел в кабаке, пил без меры, а почти всю ночь был с ней. Сам Кусков подверждает это частично, так как опять же ничего не помнит. Только теперь это лучшее подтверждение того, что он не лжет. Одно дело – не помнить, как ты стрелял в Эфиопа, и совсем другое – не помнить подробностей своего настоящего алиби. Судья Левенец это также понял, честь ему и хвала.

«Бройлерный» следователь из РОВД от пассивной голодовки отощал до того, что на него без боли нельзя было смотреть. Гаишник, напротив, сбрасывать вес не собирался. Он был в СИЗО уже месяц и, как он сам признавался, потяжелел за это время кило на пять.

Наплевать на все было лишь тучному дядьке. Пермяков пытался первое время на глаз определить его возраст, но вскоре бросил это занятие как бесперспективное. Через два дня совместного пребывания он не выдержал и нарушил известный ему порядок. Известный, конечно, понаслышке. Никогда не лезь ни к кому в камере с расспросами и не интересуйся свыше того, о чем тебе уже рассказали. Подобные расспросы в камерах никогда не поощряются и наталкивают сокамерников на определенные размышления. Однако к исходу второго дня Пермяков не выдержал. Долежавшись на нарах до того, что затекла и онемела спина, он сел и стал с хрустом разминать плечи.

Толстяк по-прежнему лежал и всем своим видом напоминал не арестанта, а часть интерьера. Подойдя, Александр присел на нары напротив, сунул в рот сигарету.

– Поговорить хочешь? – услышал он сквозь пелену вырвавшегося на волю дымка.

– Неплохо было бы, – согласился Пермяков. – Мылом, пока мне не передали, вашим пользовался. Сигареты, пока мне не передали, ваши курил. И чай крепкий, пока свой не получил, ваш пользовал. Знаю, что зовут Германом Ивановичем, что на конвой с прибором кладете и что биографией Пушкина, судя по книге, увлечены. Не так мало для мимолетного знакомства, но ничтожно для совместного пребывания за решеткой. Да еще у меня такое всепобеждающее чувство, что вы из тех, на кого можно положиться. Во всяком случае… – Он понизил голос и скосил взгляд в сторону. – Во всяком случае…

– Во всяком случае – тут, – помог ему тучный.

Посмотрев на Пермякова поверх очков, снял их и отложил в сторону книгу с известным всему миру и выдавленным на обложке профилем с бакенбардами.

– Начальник Вереснянского областного ГУВД, генерал-майор милиции Гросс Герман Иванович, к вашим услугам. Оборотень в погонах, масштабный растратчик, организатор преступного сообщества.

– Это круто, товарищ генерал-майор, – согласился Пермяков.

– Согласен. А вы, подполковник юстиции, как понимаю, всего-то мелкий взяточник?

– Почему мелкий? Я домами беру.

– Мелко плаваешь, – рецензировал моральный облик сотрудника прокуратуры генерал.

– Здесь не Вереснянск, – возразил Пермяков. – Не развернешься.

– А свинья, подполковник, везде грязь найдет.

– Было дело, – согласился Александр.

– Было или будет?

– Уже есть.

– Это плохо. – Сев на нары, Гросс вынул из кармана спортивной куртки пачку «Собрания». – Кто подставил – знаешь?

– Пытаюсь понять. – Сашка потряс сигаретой над пепельницей генерала. – Но не понимаю… А вас куда потом? На этап?

Генерал посмотрел на Пермякова, как на слабоумного.

– Какой этап, подполковник? Дня через два-три выпустят и на пенсию отправят. Думаешь, ты тут главный оборотень? Главный оборотень здесь – я. А вообще запомни, Пермяков, при постоянной работе в сети всегда попадает тот, кто нужен, а при массовом забое – кто под ногами мешается. Это все история, Пермяков: «враги народа», «оборотни в халатах», «оборотни в погонах»… Из одной оперы. И посадить толком ума не хватает, и извиниться чести у них нет. Только карьеры, как косой, выкашивают, суки. Лучше бы они в месяц по три – да тех самых, чем за день пятьдесят, из которых тех самых – ноль целых пять сотых…