Джон Ланчестер - Рецепт наслаждения Страница 19

Как я и предполагал, мы все утро гнали на запад, в Бретань, в край узких заливов, бухт и скал, где холодная вода бурным потоком проносится по эстуариям, а широко разливающийся мощный прилив стремится пронзить самое сердце Франции. Это край, где преобладают фьорды и скалистые бухты, где жизнь непременно погружена в ощущение изолированности, где время тяжело опустилось на безмолвные деревенские дороги, а жизни человеческие неподвижно замерли среди пшеничных колосьев. Бретань кажется увеличенной моделью Корнуолла — то же самое, только в полтора раза больше, небо шире и глубже каменные ограды и живые изгороди еще грубее, деревья попадаются реже, но они при этом выше; здесь безграничность и мощь Атлантического океана еще более ощутимы. И закрученное спиралью бретонское побережье также предлагает вам головокружительно-бесконечные расстояния, которые можно найти только во фрактальной математике: проехать все три тысячи миль вдоль берега — это все равно что пройти посуху от Бреста до Пекина или от Марракеша до Дурбана. В современном эквиваленте парадокса Зено чем ближе фокус, тем больше кажутся расстояния. Мы проезжали свекольные поля, коров и один раз неожиданно увидели не похожее на все остальное поле лаванды; сознанию потребовалась секунда или две, чтобы отметить это лиловое пятно, чтобы преодолеть сопротивление нейронов, вызванное его кажущейся невозможностью. Однажды, покидая свой дом в Норфолке, чтобы вернуться в Лондон после проведенных в одиночестве, но с пользой, выходных, я сообразил, что забыл кое-какие бумаги. Я уже запер дом и выключил повсюду свет, но еще не сел в машину и не включил габаритные огни. Мое нежелание возвращаться в темный дом (небо затянуто тучами, никакой луны, космическая тьма) возрастало все быстрее, по экспоненте; я понимал, что боюсь увидеть привидение. Но страх, заключавшийся в этой идее, был не столько ужасом перед привидением как таковым — в конце концов, какую власть имеет вернувшийся на землю дух, кроме способности просто появиться? И какая еще сила ему нужна? Не мысль о некой запуганной dénouement[131] из фильма ужасов (бредущая шаткой походкой мумия, стремящаяся исполнить проклятие предков, беглец из психиатрической лечебницы, размахивающий бензопилой) страшила. Нет, меня охватила боязнь увидеть нечто невозможное. Вот почему мы на самом деле боимся призраков: потому что их не существует. И что это будет значить, если мы вдруг встретим одного из них?

В Бретани издавна верят в правосудие потусторонних сил. Я имею в виду — в их реальное присутствие. По значительности отводимой им роли с призраками соперничают только дурные знамения, предчувствия и предостережения: нет другой такой мифологии, где всевозможным дурным вестям с того света отводится такое важное место, как у бретонцев. Это свидетельствует о бретонском представлении: границы между миром мертвых и миром живых проницаемы; эту осведомленность, пропитывающую всю их культуру, иначе чем «жутковатой» не назовешь. И это постоянное предчувствие, конечно же, любопытным образом похоже на неврастеническое ожидание катастрофы, на ощущение неминуемой беды, в ожидании затаившейся за изодранным в клочья покровом нормальной действительности. Древние римляне, которые тоже обожали подобного рода вещи, должно быть, постоянно жили на грани нервного срыва, опасаясь, что любая их вылазка за порог дома может привести к столкновению с каким-нибудь гибельным знамением вроде одинокого ворона, случайно увиденного на неподходящей поверхности собственного отражения, или же просто облака не той формы, плывущего не с той скоростью и не в том направлении. Возможно, все-таки существует аналогия между психологией мистического предчувствия и искусством, которое также зависит от накапливающегося, совокупного воздействия намеков, мимолетных образов и постепенного нарастания чувства недоброго предзнаменования по мере приближения к так называемому «смыслу».

Таким образом, смерть придает Бретани ее неповторимость. Такое чувство, будто все промахи бретонской культуры — смешные имена; якобы самобытная психология, которую ни один посторонний на практике не в силах разглядеть; кулинарные причуды — вроде морепродуктов, блинчиков и отсутствия вина или достойных упоминания сыров; проблески общекельтского сходства в рудиментах древнего бретонского языка; все эти Керы, Кары и Йанны, поднимающиеся из вездесущего французского языка, как рифы из прозрачной водной глади, только чтобы вселить туристов; двойные наименования на дорожных знаках, — это лишь набор случайностей, взятых напрокат у костюмера, особенностей, которые должны иллюстрировать (но на деле они, скорее, скрывают) фундаментальную и действительную сущность Бретани, чувство близости и неокончательности всех взаимодействий между этим миром и соседним. И разве что в Мексике образ смерти (яркая фигура, исполненная такой же дохристианской жестокости и карнавальности — от исп. «came vale», прощание с плотью) настолько же отчетлив и гротескно полон жизни, как наполовину комический, ужасающий, гримасничающий, скелетоподобный образ бретонского Анку. И в обеих культурах энергия, с которой смерть прославляют и изображают, — дань, причем очень языческая, неотвратимой сиюминутности и крайней определенности жизни. Другими словами, верил ли кто-нибудь искренне за всю историю человечества в реальность жизни после смерти? Когда Миттхауг упал на рельсы перед поездом, говорил ли он себе, что там, откуда он пришел, его еще что-то ожидает? Скорее всего, нет.

Я остановил машину у поросшей худосочной травкой обочины и прошел пешком последнюю сотню ярдов до enclos parroissial[132] Керневаля. Это — классический пример такого enclos, сочетания церковь-статуя-склеп, характерного исключительно для Бретани. Первое, что видит посетитель, — внушительные ворота, ведущие на церковный двор. Они представляют собой высокую арку, на которую опираются три арки поменьше, с колоннами, внизу покрытая замысловатой резьбой балюстрада. Строение украшено пышным барельефом из вырезанных из камня фигур, представляющих в хронологическом порядке слева направо: Еву, рождающуюся из ребра Адама (Адам — с бородой, вид у него спокойный; у Евы нет лица, а волосы, кажется, заплетены в косы; корова и овца при этом смотрят на происходящее с видимым удивлением); разрушение Содома и Гоморры или, точнее, исход Лота и «го семейства, символически представленного тремя фигурами — маленькой, побольше и большой, которые идут вперед, взявшись за руки, аза ними застыла неопределенная бесформенная фигура, предположительно, миссис Лот, переживающая последствия своего опрометчивого взгляда назад (Ветхий Завет безжалостно и во всех подробностях рассказывает нам о том, как на самом деле поступают люди); Ноев ковчег — небольшое судно, похожее на бадью, содержащее, по всей видимости, козу, свинью, корову (еще одна корова) и непропорционально маленького слона, а также фигуру пастуха в головном уборе, с загнутым посохом, по-видимому — самого Ноя; далее мы видим убедительно-торжествующую и воинственную Юдифь, поднимающую вверх голову Олоферна (его глаза, как и у Адама, закрыты); взрослое человеческое существо мужского пола, резвящееся перед коробкой, которую несут на шестах люди поменьше, — предположительно, Давид, танцующий перед Ковчегом Завета; и плотную особу женского пола, наклонившуюся над маленьким толстым младенцем в каменной корзине, — прачка, нашедшая в тростнике Моисея.

За главным входом — триумфальной аркой, если ее так можно назвать, — находится окруженный низкой стеной двор-он-же-кладбище, который ведет к самой церкви. Слева примостилось приземистое гранитное здание с нависающей крышей, в котором несложно опознать угрожающий и mementomori[133] в полном соответствии с его назначением церковный склеп. Его присутствие превращает замкнутую площадь вокруг церкви в землю, находящуюся под знаком почивших предков. Приходится молиться в присутствии их останков. Истина, заключенная в этом месте, несомненно сводится к тому, что все мы несем своих предков в себе, в каждом своем жесте: кому из нас не случалось, совершая какое-нибудь самое обычное действие, беря в руку стакан или вытирая пыль с каминной полки, вдруг заметить, вздрогнув (одна из немногих вещей, от которых действительно вздрагиваешь), что ты сейчас, пусть и неосознанно, но в точности воспроизводишь жест отца или матери? И, наверное, то же самое относится и к исключительным мгновениям жизни, так что мычание (крик, стон, рев, бормотание), которое вырывается из твоих уст в момент оргазма, идеально повторяет никогда тобой не слышанный возглас, тот вскрик, что издал твой отец в момент твоего зачатия.

Кернивальская церковь недостойна своего монументального портала. Пропорции немного неверны. Острый угол крыши и прямоугольная массивность стен не в силах общими усилиями бросить вызов земному притяжению; изваяния над окнами с частым переплетом (сами окна будто придавлены тяжестью крутого карниза) не достигают уровня ветхозаветного повествования, которое мы уже обсудили, отчасти потому, что не связаны сюжетом — это всего лишь череда персонажей Нового Завета (по суме для сбора податей можно узнать Матфея, кистям и краскам — Луку). «Камень более всего похож на камень, когда ему не удается принять форму чего-либо еще», — как-то заметил Бартоломью à propos[134] намертво застывших одежд этих статуй. Короче говоря, этих изваяний рука мастера и не касалась. Умер он, уволили его, наскучила ли ему работа или он просто ушел, взяв холщовую сумку с инструментами, своего осла, отправился в путь, потрепав по шее привыкшего к нему хозяйского сторожевого пса, и украдкой, не прощаясь, ускользнул прочь, под огромную перевернутую чашу бретонской ночи? Моему собственному искусству, также полному прощаний и лакун, эта тайна очень созвучна.