Андрей Воронин - Повелитель бурь Страница 19

Вострецов поморгал на него глазами. Все-таки были вещи, к которым он никак не мог привыкнуть.

— Ты это серьезно?

— В окно посмотри, — посоветовал Становой. — Это, по-твоему, шутка?

Дмитрий Алексеевич автоматически повернул голову и посмотрел в окно. За тройным поляризованным стеклом висела серая муть, в которой почти без остатка тонули очертания дома напротив.

Становой встал и одернул китель, сидевший на нем с непринужденным изяществом. Уже дойдя до дверей, он остановился, обернулся, сделал два быстрых шага назад и сказал:

— Что-то давно наводнения не было. Тебе не кажется, что назревает нечто в этом роде? У меня предчувствие… А у тебя?

Дмитрий Алексеевич испытал острое желание трусливо закрыть глаза и для надежности еще заслонить их рукой. Вместо этого он лишь покачал головой и спросил:

— Мне готовиться?

— Не сейчас, — послышалось в ответ.

— Сейчас — вряд ли. Обстановка не та. Жарко, сухо… Откуда ему взяться, наводнению? Это, так сказать, долгосрочный прогноз. А что касается ближайшей перспективы, то, на мой взгляд, очень вероятно какое-нибудь несчастье в горах — лавина, сель, сход какого-нибудь ледника… Лично мне так кажется.

Вострецов подавил мученический стон и выдавил из себя некое подобие улыбки.

— Тебе бы аналитическим отделом заведовать, — сказал он. — Или бюро прогнозов. Цены бы тебе не было.

— Согласен, — ответил Становой. — Но ты же знаешь, я — человек действия. Не могу я штаны в кабинете просиживать.

— В кабинете — не на нарах, — не удержался Дмитрий Алексеевич.

Становой вдруг поугрюмел, как-то сгорбился, потемнел лицом и, неприятно дернув ртом, глухо произнес:

— Про нары я знаю как-нибудь побольше твоего. На этот счет ты можешь быть спокоен: я туда больше не пойду. Сам не пойду и тебя не пущу, толстяк.

Он ушел, а Дмитрий Алексеевич остался гадать, скрывалась ли в последних словах Станового холодная угроза, или ему только почудилось.

— Ты прямо как джинн из арабской сказки, — сказала Ирина.

Присев на изъеденный ветром и солеными брызгами обломок скалы, она вытянула уставшие ноги и запрокинула голову, подставляя лицо теплым лучам вечернего солнца — уже не обжигающим, мягким. Волосы тяжелой темной волной рассыпались по ее плечам, закатные лучи придали ее коже красивый бронзовый оттенок.

Глеб наклонился, подобрал плоский камешек и, изогнувшись, запустил его в море почти параллельно поверхности. Камешек запрыгал по воде с отчетливыми шлепками и зарылся в ленивую прозрачную волну.

— Восемь, — сказала Ирина.

— «Спартак» — чемпион! — ответил Глеб и гулко постучал себя кулаком в выпяченную грудь, другой рукой незаметно массируя бок, который напомнил о себе вспышкой не слишком острой, но очень неприятной боли. — А почему, собственно, джинн? Насколько я помню, джинны — существа не слишком симпатичные.

— Зато мастера по части исполнения желаний, — возразила Ирина. — Еще утром я дышала дымом, как какой-нибудь шаман с Чукотки, и мечтала о глотке свежего воздуха. И тут же — оп! — моя мечта сбылась. Причем как раз в присущей джиннам манере: море, пальмы, мраморные дворцы и сколько угодно этого самого воздуха.

Глеб покосился направо, где в отдалении из облака пышной субтропической зелени выступали белые корпуса одного из старейших в стране санаториев, усмехнулся и закурил. Да уж, подумал он, и впрямь «Тысяча и одна ночь».

Он осторожно пощупал бок. Рубашка была сухая, и повязка под ней, кажется, не сбилась.

— А это обязательно? — щурясь на закатное солнце, спросила Ирина.

— Что именно?

— Курить. Портить восхитительный свежий воздух. В Москве дымом не надышался?

— Это для адаптации, — сказал Глеб, втаптывая длинный окурок поглубже в песок. — Чтобы переход к свежему воздуху не был таким резким. И потом, у джиннов вечно валит дым из ноздрей.

— А вот и неправда, — заспорила Ирина. — Это не у джиннов дым из ноздрей, а у ифритов. И вообще, ты не классический джинн, а… Ну вроде старика Хоттабыча.

— В адаптированном, значит, варианте.

Легкая волна ласково шлепала в каменистый берег, качала спутанные бороды водорослей. В отдалении, держа курс на санаторский пляж, протарахтела моторка. Она тащила за собой на буксире разноцветный парашют. Кто там, под куполом, отсюда было не разглядеть, но доносившийся издалека азартный визг был женским.

— Здорово, — сказала Ирина. — Вот бы полетать!

— Прямо сейчас? — спросил Глеб.

Ему было лень вставать и тащиться на пляж. Кроме того, ему там было совершенно нечего делать. В воду нельзя — повязка размокнет, а сидеть среди голых людей в рубашке — глупо…

Ирина, как всегда, чутко уловила его настроение.

— Сейчас не желаю, — заявила она. — И вообще, я их до смерти боюсь, этих парашютов. На работе одна дама рассказывала, как ее в прошлом году приземлили не в воду, а прямо на пляж. Представляешь? Кругом лежаки, зонтики, и она с разгона прямо в самую гущу — бряк! И пляж галечный…

— Кошмар, — сказал Глеб, чувствуя, как спину пригревает тепло, исходящее от нагревшихся за день камней. Отношение к горам у него было особое. Горы были как старый враг — настолько старый, привычный и достойный, что сделался едва ли не ближе любого друга.

— Это еще что, — продолжала Ирина. — Я однажды сама видела, как одна дамочка от удара о воду потеряла… ну, в общем, деталь туалета.

— Сережку, наверное, — лениво предположил Глеб. — Или шапочку.

— Она же не головой вниз приводнялась, — резонно возразила Ирина.

— Да, действительно… Ну, тогда случай и впрямь печальный. Надо же, какая это опасная штука — парашюты!

Ирина перестала жмуриться и подозрительно посмотрела на него. Сиверов улыбался.

— Тебе все шуточки, — притворяясь, что сердится, сказала Ирина. — А это действительно опасно! Ты сам-то пробовал?

— Никогда, — спокойно солгал бывший офицер парашютно-десантных войск Глеб Сиверов. — Я высоты боюсь.

— Ты? Впервые слышу, что ты чего-то боишься.

— Ну, так ведь я еще и скромный. Не люблю, понимаешь, хвастаться.

— Это я знаю. — Ирина вздохнула. — Слушай, скромник, я есть хочу. Ты джинн или не джинн?

Пока они карабкались по камням, выбираясь с дальнего конца мыса, солнце как-то незаметно зашло, и сразу же, практически без перехода, на курортное местечко упала бархатная южная ночь. На набережной зажглись фонари, и в черной воде загорелись их подвижные, зыбкие отражения. Открытые террасы многочисленных ресторанчиков и кафе сияли в ночи, как наполненные драгоценностями хрустальные ларцы, отовсюду доносились обрывки музыки, разговоры и смех. Чуткое ухо Глеба то и дело ловило в брошенных мимоходом фразах напевный московский акцент. Что ж, в этом не было ничего удивительного: стоял самый разгар курортного сезона, и все, кто имел возможность покинуть задыхающуюся в едком торфяном дыму Москву, сделали это незамедлительно.

— Мчатся к морю электрички, просто благодать, — пробормотал Сиверов, с трудом проталкиваясь через густую толпу веселых, пестро и легкомысленно одетых людей ко входу в ближайший ресторан.

— Едут пухлые москвички в Гагры загорать, — подхватила Ирина.

Глеб грозно нахмурился.

— Это еще что такое?! — тоном рассерженного мавра спросил он. — Ты, женщина, знаешь такие песни? Позор на мои седины!

— Там лимоны, апельсины, сладкое вино, — дразнясь, пропела Ирина, — там усатые грузины ждут давным-давно!

— Да, — сказал Глеб. — В идее раздельного обучения все-таки что-то было.

— А кто виноват? — сказала Ирина. — Эмансипацию придумали мужчины. Просто взяли и от нечего делать высосали из пальца. Слушай, мне почему-то кажется, что у тебя плохое настроение.

— Не люблю толкучку, — сказал Глеб. — Человеки меня удручают, когда вокруг их слишком много.

— Мизантроп.

— Увы. Но, должен тебе заметить, у меня отличная компания. Эйнштейн, например, утверждал, что лучше всего работать смотрителем маяка.

— Эйнштейн, говоришь?

— Ага.

— Да, — подумав, с уважением сказала Ирина. — Твоя скромность действительно превыше всяческих похвал. Эйнштейн, Сиверов и… Кто там еще в вашей компании? Потапчук?

— Тс-с-с, — приложив палец к губам? прошипел Глеб. — Не поминай черта, да еще на ночь глядя.

Ирина молча кивнула: она была согласна, что поминать генерала Потапчука лишний раз не стоит. Она до сих пор не могла поверить свалившемуся на нее счастью — десять дней на побережье наедине с любимым человеком, вдали от мрачных тайн, которые составляли суть его работы, без недомолвок, неожиданных исчезновений, постоянной сосущей тревоги… Десять дней счастья, купленного ценой крови. Да, именно ценой крови. Ирина не сомневалась, что, если бы не рана в боку, у генерала Потапчука непременно нашлось бы для Глеба какое-нибудь срочное, неотложное дело.