Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье Страница 19

Но и Петренко Иван Григорьевич повел себя не так как обычно.

— Говорит не виноват, а сам только что из побега, — толкнул локтем Чухнаря.

— Это не я, не я! — закричал Бык, и стал стаскивать с нары Королькова.

Лицо Чухнаря исказила звериная гримаса. Заученным движением он молниеносно расстегнул китель и вытащил пистолет.

Когда Бык увидел направленный на него ствол, его глаза округлились и увеличились до такой степени, что теперь напоминали глаза австралийской обезьяны.

— Гражданин начальник, я не…

Отчаянную попытку объяснить прервал сухой звук выстрела. За первым выстрелом последовали еще. Теперь генерал вел беглый огонь по скрюченному на койке Королькову.

Огромная туша Быка распростерлась в луже крови. Корольков лежал, свесившись с койки. Широко открытые глаза медленно стекленели.

Вслед за выстрелами раздался крик полковника Петренко:

— Михаил Васильевич, товарищ генерал, что вы наделали?!. Какие меньшевики, это не тридцать седьмой год! Михалыч, быстрее вызывай санчасть!

Чухнарь судорожно сжимал рукоятку пистолета, бессмысленно уставившись на трупы. Губы что-то шептали. Что именно, расслышать было невозможно.

Петренко вырвал у генерала пистолет и выскочил в коридор.

— Эй, Михалыч, где ты, постой!

— Я здешь, товаришщ полковник.

— Не спеши докладывать, тебе сколько до пенсии?

— Уше дешять лет, как полошено. Товаришщ полковник, я того, што вы хотите?

— Быка застрелил ты, при попытке обезоружить генерала. Застрелил из пистолета генерала.

— Но, товаришщ полковник…

— Молчать! Ты был исполнителем уже в тридцать первом. Вспомни, скольких людей переправил на тот “берег”[40]?

— Не понял, товаришщ полковник!

— На тот свет, старая вешалка. Получишь благодарность и уйдешь на пенсию. Со своего фонда я подброшу деньжонок. При упоминании о деньгах морщинистое лицо прапорщика заметно оживилось.

— Иван Григорьевич, я ваш понял, но только давайте шразу договоримшя. Благодарноштей по слушбе мне не надо. Тысяча долларов внучке на приданное, и мы с вами в рашщете.

— Ладно, черт с тобой. Завтра получишь тысячу долларов, а теперь беги к ДПНСИ, заяви по форме.

В коридоре раздавался грохот множества сапог. Сначала в распахнутые двери ввалился капитан Ашимов, затем из санчасти прибежал дежурный врач Юрий Георгиевич в сопровождении двух прапорщиков.

Чухнарь, у которого приступ алкогольного психоза сменился глубокой депрессией, сидел в ногах убитого Королькова, закатив глаза и склонив голову на грудь. Петренко стоял рядом, пытаясь его поднять.

Казах Ашимов подскочил к Петренко и, выпучив заплывшие глазки, затараторил:

— Тафаришт палкофник, генерал не пастрадала?

— Молись аллаху, на твое счастье не пострадал.

— Патшему мае, я здесь ни при чем.

Петренко устрашающе выпятил челюсть и, что есть силы, рявкнул:

— А кто сегодня дежурный?! Кто должен был проследить, чтоб генерала сопровождала охрана?

— Мине никто не предупредил. Тафаришт полкофник, я софсем не виновата.

— Не виновата, — передразнил Петренко. — Дежурный ты? Ты за все и отвечаешь!

Михалыч и Ашимов подхватили очумелого генерала под руки и потащили в кабинет начальника тюрьмы. Петренко шел следом за ними. Прапорщики и тюремный врач остались в камере.

Только глубокой ночью генерал Чухнарь пришел в себя. Первое, что он увидел, было аскетическое лицо полковника Петренка, склоненное над письменным столом.

Пробуждение генерала Петренко встретил театральным движением разведенных в разные стороны рук.

— Ну, слава Богу, я уже хотел к тебе вызывать доктора. И часто это у тебя, Мишка, бывает?

Чухнарь осоловело моргал глазами. Он что-то силися вспомнить, но изношенный старческий мозг информацию не воспроизводил.

— Чего бывает?.. Можно подумать, ты не пьешь?

Петренко дружески заулыбался.

— Я, Миша, конечно же пью, но, когда пьяный, во время перестройки людей не убиваю.

— Каких людей? — встревоженно встрепенулся генерал. — Чего ты там буровишь? А ну, давай выкладывай! — уже приказным тоном прикрикнул он.

— Ты, что, взаправду ничего не помнишь?

— Молчать! — что есть силы Чухнарь треснул кулаком по столу. — Я вам покажу, как из старшего по званию делать дурака!

Лицо полковника приняло хищное птичье выражение. Зловеще, медленной походкой он подошел к сидящему на тахте Чухнарю и сухим пальцем ткнул его в грудь.

— Ты на меня не ори, пес старый. Забыл, как в учебке мне сапоги чистил? Я и сейчас тебя враз уделаю.

Вновь почуяв гипнотическую силу этого человека, Чухнарь испуганно притих.

— Вчера ты затребовал показать камеру, в которой сидел сбежавший с Харасановым Корольков. Так вот, дорогуша Михаил Васильевич, при свидетелях ты застрелил двух заключенных — Зубова и Королькова. Упражняешься в стрельбе, старое быдло! Это тебе не тридцать седьмой год, загремишь как миленький под суд.

— П-п-п-а-дажди, Ванька… Не может быть… Я-я действительно ничего не помню.

— Тем хуже для тебя. По новым законам алкогольное опьянение отягчает вину.

Теперь Чухнарь больше напоминал дряхлого деда, чем привыкшего повелевать генерала. Лицо приняло безвольное, дрожащее выражение. Плечи мешковато провисли, из глаз потекли слезы.

— Ваня, нишего не помню, не губи, — зашамкал он. — Я в управлении доложу, что у тебя все в порядке.

Лицо Петренко смягчилось. Мертвые глаза оживились.

— Ну, это другой вопрос, — сказал он. — Есть тут у меня один старичок…

XXII. “Бог войны”

Отполированный матрас воняет сыростью и мазутом. Будь он одет в нормальный человеческий костюм, он бы не осмелился лечь на это ложе. Но Василий только что вышел из колонии.

По зоновским понятиям он был одет шикарно. На Василии переливается матовым блеском новенький мелюстин. Перешитый и скрупулезно подогнанный, он еще недавно вызывал зависть.

На волю Василия провожал весь цвет колонии. Два дня они глушили чифирь и кололись в завешенном простынями будняке1.

Наркоман с него плохой. От шалы в его организме образовывается отвратительная пустота. Что касается иглы, кололся он только потому, что в лагере это признак самого большого шика. Там, где он находился, белые вороны просто не выживали.

“Ну, друган, сегодня мы с тобой расстанемся,” — мысленно он обращается к своему костюму.

В этом загаженном бродягами подвале у него тайник. Здесь у него хранится вещь, благодаря которой следователи две недели отбивали ему внутренности.

Он выбрасывает лезвие ножа и с трудом пробирается в отдаленный угол.

От нетерпения его лихорадит. Он ковыряет в щелях между кирпичами, ломает ногти, сдирает с косточек пальцев кожу.

Наконец, кирпичи вываливаются. “Классно, все на месте… Пословица “молчание — золото” опять себя оправдала”.

В промасленном полотенце у него “Бог войны”[41]. За него таллинским ребятам он сгрузил “тонну”[42], за него он бы отдал и пять, настолько это классное оружие.

За него он много выстрадал. Таллинских барыг взяли после него через год. Дешевые, как все из этой породы, они перегрызлись между собой, вспоминая все, что можно было вспомнить.

Его привезли из зоны в тюрьму. Следователь, совместно с таллинским, выбивал из него печень и лагерную пыль. Теперь все уже в прошлом, а парабеллум остался.

“Сегодня ночью я поставлю на уши первого попавшегося “насоса”[43]. Мне нужны и “кишки” и бабки.”

На улице уже темнеет. “Это хорошо. Моя прическа плюс одежда вызывают массу любопытных взглядов”.

После выпитого пива и съеденного беляша его мучит жажда. Василий входит в магазин, направляется в отдел “Соки, воды”. Протягивает толстой продавщице последние деньги, десять тэньге, просит стакан сока. Она наливает полстакана мутной жидкости, отворачивается и сердито говорит: “Проходите. Кто следующий?”

Сок стоит пять тэньге, он дал ей десять. Еще раз смотрит на ценник и вежливо к ней обращается:

— Девушка, с вас пятерка сдачи.

Ее физиономия наливается кровью, вареники ярко накрашенных губ раздвигаются, обнажая два ряда золотых зубов.

— Чего, чего? Какие сдачи? Ты дал пять!

Он не желает скандала, но пятерка ему нужна, чтоб купить проездные талоны.

— Мать, взгляни на тарелку. Вон моя десятка лежит сверху.

Она, наглая как сто педерастов:

— Мало ли сколько у меня в тарелке десяток. Пошел отсюда, или я милицию вызову.

Он начинает злиться. Она определила откуда он, поэтому ничего не боится.

— Мать, имей совесть, — делает последнюю попытку, — ты ведь снимаешь последнюю рубашку…

— Тамара! — машет она толстой лапой, пальцы которой унизаны золотыми перстнями, — позвони в милицию, тут ко мне зэк пристает.