Сергей Самаров - Первый к бою готов! Страница 2

Можно даже так вот попробовать...

Я навернул на ствол глушитель и повторил.

Теперь это уже выглядит серьезнее, впечатляет больше, только меня уже и этим не прошибешь... Меня, говоря честно, и автоматным стволом не прошибешь... И несколькими стволами автоматными, проверено...

...– Падаль русская...

Чечены меня на колени ставили, втроем держали – один за шиворот, потому что за волосы ухватить не мог – меня, как «молодого», подстригли тогда коротко, – двое руки за спину завернули – иначе поставить меня на колени не получалось. Так, сволочи, поставили... И автомат в нос, как кулак, чтобы запах пороховой гари почувствовал и одновременно вкус собственной крови ощутил...

А я совсем не испугался... Я думал тогда – вспышку увижу, и все... Вся боль пройдет, все унижение останется где-то там, позади... Не будет ничего, ни боли, ни унижения... И не страшно было перед будущим, потому что я не знал, что впереди меня ждет, я не знал, как и все не знают, что такое смерть и есть ли жизнь после смерти... Или жизнь после жизни... Не все ли равно... Раньше или позже узнаю...

Я озлоблен был... На всех...

Если бы я испугался, чечены, может быть, и пристрелили бы меня... Они точно так же двоих уже пристрелили... Которые сами с готовностью на колени встали и испуг показали... Контрактников... Они контрактников особенно не любят, наемниками их зовут... Но чечены народ такой – им унизить надо, им надо свою власть не просто показать, а и самим почувствовать. Тот, кто их не боится, их не устраивает мертвым... И им надо было заставить меня живого испугаться... А я не боялся... Не смеялся над близкой смертью и не плакал в ее ожидании... Просто не боялся... И через час не боялся, когда меня снова на расстрел повели... И на следующий день, когда в третий раз повели, тоже не боялся... Только тогда меня еще заставили себе могилу копать... Земля у них хреновая, если ее вообще можно землей назвать... Сплошные камни, песком пересыпанные и другими камнями, поменьше... И копай, и копай... Ладони в кровь, и губы в кровь, потому что прикусываешь их со злости... Но не боялся...

Я озлоблен был... На всех...

Палачи они опытные, знают, как с людьми обращаться, чтобы сломать... Они каждый вечер в течение месяца мне говорили, что утром расстреляют... Чтобы я ночь не спал, чтобы думал и страдал, представляя свою смерть... Я думал... Я представлял... Но я не страдал... Я смерти ждал как избавления... Но им этого было не понять... Они сломать характер хотели, а это не получалось... Такого, как я, нельзя сломать... Меня только убить можно... Убивайте, если можете... Не можете – тогда я убью... При первой возможности...

Я озлоблен был... На всех...

Все наши через это прошли... Но не все так озлобились, некоторые просто пугались... А я не пугался... И чечен этим озлобливал...

Я даже тогда озлобливаюсь, когда вспоминать это начинаю... Как сейчас...

Озлобливаюсь? А кто это знает, кроме меня самого? Кто знает, что я озлобливаюсь?.. В самые нервные моменты... Вот... Я озлоблен... Зеркало, однако, показывало мне спокойное, чуть насмешливое лицо, которое трудно смутить пистолетным стволом. Даже стволом пистолета с глушителем... И желтые волчьи глаза не мигали перед страшным черным отверстием, в котором живет быстрая огненная смерть. Женщинам мои глаза нравятся... Женщины любят жестокость, хотя часто называют ее простой жесткостью и мужественностью... Настоящий, дескать, мужчина, раритет в нашей повседневности, когда кругом всякая «голубизна» оскорбляет женские желания... И я, склонности к скромности никогда не испытывая, согласен с ними... И даже значение этому придаю... Пожалуй, даже соглашусь, если мне скажут, что женщины – это моя слабость. Не любовь, а просто слабость. И я люблю, когда любят меня, но не больше... Большего – обязательств, обещаний, замаскированной надежды, всего этого я стараюсь избегать и никогда им ничего не обещаю. Хотят любить, пусть любят. Я согласен. И это максимум того, что я им разрешаю. Но я всегда хочу выглядеть перед женщинами красиво, даже при прощании... С женщинами мне бывает хорошо, я с ними расслабляюсь... Но даже и они никогда не видят моей озлобленности, хотя считают себя более чуткими, чем мужчины, существами.

Там, в горах, чеченам, что издевались надо мной и над другими несколько месяцев, озлобленность показывать было можно и нужно, потому что они мечтали меня этой озлобленности лишить, и, может быть, поэтому не убивали, как убили тех двух контрактников... Сейчас, когда уже чуть больше двенадцати лет прошло, я озлобленность глубоко прячу, я в любой обстановке привык быть обаятельным и привлекательным, умело управляя своим лицом... И особенно тогда, когда меня разозлят, потому что я этого не прощаю... Злобы моей уже много лет никто не видел...

Ее люди только чувствовали, когда я ее проявлял...

Владеть собой – это главное, что должен уметь делать мужчина! Все остальное приложится. И успех в жизни ждет только того, кто собой умеет владеть в любой ситуации... Кто зол и безжалостен... Кто силен... Время такое, волчье...

На прошлой неделе ментовский старший лейтенант Васька, мой друг детства и одноклассник, тоже обосновавшийся ныне в Москве, позвонил мне на мобилу и попросил помочь ему с переездом на новую квартиру. Он квартиру купил... Двухкомнатную... Отказать Ваське я не мог, тем более что здоровьем не обижен и потаскать мебель для меня – зарядка... Потом, когда старенькую мебель в квартиру затащили, когда жена Васьки приготовила что-то, спотыкаясь на малюсенькой кухне о не разложенный по полочкам и шкафчикам хлам, все мы, кто вызвался Ваське помочь – а все остальные были ментами, сослуживцами виновника переполоха, – сели за стол и выпили... Прилично, помню, выпили... Васька начал хвастать... Он всего за два года накопил на квартиру, хотя раньше вынужден был с женой и ребенком жить вместе с родителями жены. Васька рассказывал, как он работал сутками, сразу в трех местах помимо службы, брал лишние дежурства, как он вертелся, как он во всем отказывал себе, жене и даже ребенку, чтобы только купить эти тесные панельные стены...

Я слушал, слушал лучшего друга детства, и вдруг такая злость меня охватила... Неуемная... Такая злость, что мне стоило неимоверных усилий похлопать Ваську по плечу и сказать ему банальное и сакраментальное:

– Ты у нас молодец... Всего в жизни сам добиваешься... А надо было просто больше взяток брать...

Я даже не сказал просто, что надо взятки брать... Я сказал именно «больше взяток»... Васька не смутился, из чего я сделал вывод, что он еще чином на хорошие взятки не вышел, а на мелких разве заработаешь на квартиру...

Но я бы сам от такой жизни просто застрелился...

Я тоже всего в жизни добиваюсь сам, только живу не так, как Васька... И один занимаю трехкомнатную квартиру в элитном доме...

А большое зеркало я себе все же куплю... Мне нравится смотреть в зеркало и видеть себя то с одного бока, то с другого... Плохо только, что я люблю наставлять на свое зеркальное отображение пистолет... Иногда и пистолет с глушителем... И каждый раз вспоминаю...

Я даже знаю корни этого воспоминания, как знаю корни своей любви к зеркалам...

Они оттуда растут, из чеченского зиндана[2]... И уже никогда мне от этих корней не оторваться... Я там думал о зеркале... Я не видел себя со стороны, хотя на ощупь знал, что моя разбитая, покрытая коростой физиономия может внушать только жалость. А это злило меня больше всего... И зеркала хотелось... Хотелось посмотреть на себя, чтобы знать, что я не жалок, что я не смешон, что я зол и опасен...

Зеркало в зиндане чеченами предусмотрено не было... А сам я там возможности не имел зеркало купить и установить. Зато могу себе позволить это здесь... А если захочу, то и не одно зеркало, много зеркал... Хоть все стены обширной ванной комнаты закрою зеркалами... И все они будут из толстого стекла, и покрыты будут серебряной эмульсией...

Телефонный звонок не позволил мне окончательно решить главный вопрос жизни на современном ее этапе – каким будет мое зеркало или зеркала, если их будет много. А я ко всем жизненно важным вопросам отношусь серьезно. И потому, отыскав трубку в дальней комнате в кресле рядом с письменным столом, я ответил раздраженно:

– Слушаю...

– Сыно-ок... – издалека раздался голос матери и заставил меня поморщиться. Я уже по голосу понял ее состояние и готов был нос зажать, чтобы телефонная трубка не донесла до меня запах сивушного самогона.

– Что тебе?.. – это я вместо «здравствуй». «Здравствуй» говорить матери нельзя, иначе она обнаглеет и пожелает на шею сесть. Она тоже мое настроение чувствовать умеет и знает, когда и как подмазаться...

– С Новым годом, сынок...

Вовремя вспомнила! Или после Нового года только проснулась?..

– После Нового года уже две с лишним недели прошло...

– Я дозвониться тебе никак не могла...

Можно подумать, что она пыталась... Они с отцом если и выходили из дома, то только к соседке тетке Валентине за самогонкой. Да и то отец едва ли ходил... Мать обычно гнал... Тетка Валентина самогонку делает такую, что этой отравой можно клопов морить... И потому у нее покупают только те, кто живет рядом и на другой конец деревни за хорошим самогоном дойти не может. Я, грешен, в хорошем настроении пребывая, перед Новым годом послал родителям пять тысяч «деревянных»... Похоже, кончились, иначе мать не позвонила бы...