Богдан Сушинский - Золото Роммеля Страница 2

– И все же, господа офицеры, у меня такое предчувствие, будто наш «золотой» караван уходит не к берегам Италии, а в небытие, – не удержался Крон, продолжая заикаться чуть ли не при каждом слове.

– Ах, эти ваши неутолимые, нервные предчувствия! – подергал левой щекой оберштурмбаннфюрер.

– …Представьте себе, барон, жизнь не только давно приучила меня прислушиваться к своим предчувствиям, но и не раз спасительно заставляла полагаться на них.

– Судьба любого пиратского клада всегда была жестокой и таинственной, – воинственно согласился фон Шмидт.

– Почему «пиратского»? Фельдмаршал изъял эти драгоценности в виде приза победителя, в виде компенсации за наши потери.

– Будете ли вы называть эти сокровища «африканскими», «пиратскими» или «сокровищами фельдмаршала Роммеля»[2] – суть от этого не изменится.

– И все же впредь я просил бы не называть эти сокровища «пиратскими», – напыщенно потребовал Крон.

– Это ж почему, позвольте вас спросить? – с азартом заядлого дуэлянта встрепенулся оберштурмбаннфюрер.

– Уже хотя бы потому, что это задевает честь мундира фельдмаршала Роммеля и многих связанных с ним офицеров.

– Относительно «задевает честь мундира» позволю себе усомниться. Фельдмаршалу Эрвину Роммелю достался такой военно-политический «мундир», что ему уже ничто не угрожает, – хрипловато проворчал барон.

– Это не меняет существа дела.

– Только не пытайтесь представать перед нами в облике хранителя чести фельдмаршальского мундира.

– При чем здесь «хранитель чести мундира»?! – взорвавшись, Крон, похоже, взял не ту ноту и вместо командного офицерского баритона снизошел до истерического фальцета. – Фельдмаршал пока еще сам способен постоять и за себя, и за свою честь.

– Вот и я так полагаю, – хамовато признал фон Шмидт. – Он пока еще способен, в отличие от вас…

– Вы, как всегда, все преувеличиваете и обостряете, господа! – натужно прочистил глотку командор, намереваясь пресечь ссору офицеров в самом зародыше.

Когда, поднявшись на ходовой мостик, командор занялся своими корабельными делами, оберштурмбаннфюрер не спустился вслед за Кроном в каюту, а найдя укрытие от ветра в закутке между орудийной башней и палубной надстройкой корабля, мысленно прошелся по тем событиям, которые в конце концов привели его, сугубо сухопутного служаку, на палубу линкора «Барбаросса». И вспомнить начальнику охраны конвоя было о чем. Слишком уж бурно развивались недавние – в сентябре 1943 года – события там, в Ливийской пустыне, в ставке командующего Африканским корпусом фельдмаршала Роммеля.

… Фон Шмидт до сих пор помнит, что почерневшее от загара и въевшейся в кожу танковой гари лицо фельдмаршала в каких-то едва уловимых чертах напоминало в тот день африканскую маску. Массивный, отчетливо выступающий римский подбородок выпятился еще резче, а главное, воинственнее, – как было всегда, когда он решался на очередную ливийскую авантюру.

– Всякий раз, когда мы близки к победе, у моих солдат ее вырывают. Моя африканская штаб-квартира уже давно могла находиться в аристократическом районе Каира. Но нас предали. Нас предают каждый день. Причем везде – в ставке фюрера «Вольфшанце», в Берлине, в Риме…

Командующий произносил эти слова с таким ожесточением, словно вот-вот намеревался снять свои части с африканского фронта и бросить их в огневое безумие путча.

– Вот именно, и в Риме – тоже, – вынужден был поддержать его фон Шмидт, хотя ни суть обвинений, ни настроение командующего ему не нравились.

– Даже трусливые итальянские «макаронники» – и те давно перестали считаться с нами.

– Чего они вообще стоят, эти «макаронники»? Всего лишь окопное дер-рьмо, – и только! – безапелляционно объявил барон.

– Что не подлежит никакому сомнению! – почти прорычал Роммель, решительно покачивая своей «набыченной» головой. Никакого внимания на грубоватые манеры барона он старался не обращать; слишком уж важен был для него теперь этот эсэсовец.

– Однако не все так уж напропалую безнадежно, господин фельдмаршал, как может показаться.

Командующий корпусом запнулся на полуслове и недоверчиво взглянул на барона. Перед ним стоял первый офицер, которых за многие дни его «неудовольствий и негодований» решился произнести эту странную фразу: «Не все так уж напропалую безнадежно…» И при этом Роммель даже не счел нужным схватиться за пистолет.

– Что… «не так уж напропалую»?.. – все еще предаваясь собственной ярости, поинтересовался Роммель, намереваясь узнать, что же в действительности скрывается под этой фразой. – Чем вы собираетесь меня «утешить»?

– Вспомните, как всего лишь три дня тому мы разгромили чуть ли не половину английского корпуса.

– Потеряв при этом две трети собственных танков, которых уже нечем заменить, – парировал Роммель. Это было произнесено с таким ожесточением, словно Шмидт представал единственным человеком в этой пустыне, которому командующий мог предъявить претензии по поводу заката своей полководческой звезды.

– Добывать танки у штаба вермахта значительно проще, чем славу на поле боя. Так что главное теперь – не дать забыть о своей победе ни солдатам, ни верховному командованию. Не говоря уже о берлинских газетах.

– Да не слава меня интересует сейчас, черт возьми! – буквально взорвался фельдмаршал. Фельдмаршал, променявший мундир на славу, уже не фельдмаршал.

– Если не слава, что же тогда? – с наивной грустью усомнился Шмидт.

Если полководец не жаждет славы – он безнадежен, в этом барон не сомневался. Услышав от Роммеля, что его не интересует слава, фон Шмидт как-то сразу же потерял к нему всякий интерес.

– Я не способен понять логику генерального штаба верховного главнокомандования, логику самого Кессельринга, который одной рукой вручает командующему фельдмаршальский жезл, а другой подписывает приказ о переброске из Италии предназначенные этому фельдмаршалу дивизии не на побережье Сидра[3], в район Тобрука, а куда-то на берега русского Дона. При этом еще и убеждает меня: «Если мы упустим победу на хлебных полях России, то в Ливийской пустыне она будет стоить не дороже горсти песка»!

– Так ведь, может, он и прав? – не удержался оберштурмбаннфюрер.

3

…Увлекшись воспоминаниями, фон Шмидт не заметил, как ветер окончательно утих, и вся часть неба, которую он мог обозревать по курсу линкора, оказалась усыпанной голубоватыми россыпями звезд. Пенящиеся гребни волн все еще достигали фальшборта, однако теперь они налетали без былой ярости, словно стихия окончательно смирилась с тем, что африканским беглецам удастся достичь берегов Европы, увозя с собой не только презренный металл, но и святыни арабских племен.

До самого отхода «Африканского конвоя» барону фон Шмидту не верилось, что англо-американская авиация и британский флот позволят его команде завершить погрузку этих несметных сокровищ. Однако это произошло, и вот теперь, стоя на палубе загруженного сокровищами линкора «Барбаросса», барон фон Шмидт пытался осмыслить все те события, которые привели к формированию «фельдмаршальского отряда» кораблей.

– …Если фюрер тоже считает, что Кессельринг прав, – не унимался во время их тогдашней встречи Роммель, – тогда пусть перебросят мой корпус в Россию, и я пройду ее всю, вплоть до среднеазиатских пустынь.

– Но в таком случае вермахт потерпит поражение здесь, на африканских берегах. Не зря же утверждают, что опыт войны в пустыне в военных академиях приобрести нельзя. Как, впрочем, и на обычных полях сражений.

– Он потерпит это поражение в любом случае. Даже если я сумею добиться в местных пустынях еще двух-трех побед.

– Прошу прощения, господин фельдмаршал, но сегодня я не узнаю вас. Произошло нечто такое, что мне пока что неизвестно?

– Просто сегодня я понял, что в Африке нам не продержаться и полугода, – вернул его в прошлое властный, суровый голос Роммеля.

– Жаль, – все с той же голгофной грустью произнес фон Шмидт, мысленно сказав себе при этом: «А вот и подтверждение твоего диагноза: с Роммелем, как с полководцем, “который не стремится к славе”, покончено. Теперь он снова жаждет побед и славы, славы и побед!..»

– Однако наша кровь и наш пот должны быть кем-то и каким-то образом оплачены, – продолжил свою мысль Роммель.

– Англичане и американцы в этом не сомневаются. Хотя все они – тыловое окопное дерь-рьмо.

– Англо-американцы здесь ни при чем. Они, конечно же, вытеснят нас отсюда, это очевидно. Однако сами тоже будут сметены в море, как песок с прибрежных дюн. Впрочем, – резко взмахнул руками Роммель, – разговор сейчас не об этом.

Фон Шмидт насторожился: «О чем же тогда?»

– Вам наверняка известно, сколько всякого добра оказалось в наших заметно отяжелевших обозах.

– Смею предположить, что известно далеко не все. Моя фантазия, очевидно, слишком убога для этого.