Андрей Воронин - Тень прошлого Страница 2

Сигарета, догорев до самого фильтра, обожгла пальцы.

Иргер вздрогнул, затолкал окурок в пепельницу и помотал щеками, стряхивая оцепенение. Ну и ну, подумал он. Стареем помаленьку… Скоро, того и гляди, потянет за письменный стол – мемуары писать. Презанятная может получиться книженция…

Подумав о мемуарах, он покосился на соседнее сиденье, где с самым невинным видом стоял его кейс. Да, подумал он, запуская наконец двигатель. Знал бы Григорий свет Егорович, что кое-кто из его друзей и соратников потихоньку прикапливает материалец для мемуаров – лопнул бы, наверное, от злости.

Двигатель завелся мягко, с сытым благодарным урчанием. Машина бесшумно, как океанская яхта, отчалила от бровки тротуара и, плавно набирая скорость, покатилась в сторону площади Маяковского. Отпускного настроения у Михаила Наумовича так и не случилось но чувство «глубокого удовлетворения» не проходило. Он ехал домой, в который уже раз думая о том, что все, что его окружает, останется с ним навеки – просто потому, что он об этом заранее позаботился.

Незаменимых людей, конечно, не бывает, – бывают люди, менять которых не отваживаются, вот и все. С первого дня своей работы на Агапова Михаил Наумович старался стать именно таким человеком, и теперь не без оснований полагал, что ему это удалось в полной мере. Чем выше забирался Агапов, тем крепче забирал его в кулак неприметный главбух – увеличивались обороты, росли ставки, менялись партнеры, и все это находило отражение в бумагах, копии которых Михаил Наумович тщательнейшем образом собирал, сортируя по годам и, если можно так выразиться, по темам. Время от времени он обнаруживал исчезновение оригиналов некоторых интересных документов. Иногда документы исчезали совсем, словно их и вовсе не было в природе. Порой на их месте появлялись искусно выполненные фальшивки, но Михаила Наумовича все это мало волновало: у него был свой архив, в случае обнародования которого милый друг Гриша Агапов получил бы, как минимум, лет триста строгого режима, да и то с учетом смягчающих обстоятельств.

Он никогда не говорил об этом с Агаповым, но друг Гриша сроду не числился в дураках и не мог не понимать, что Иргер просто обязан был подстраховаться. Он и понимал, и никогда – ни словом, ни жестом, – не доводил Михаила Наумовича до греха. Понимая, что ссориться с Агаповым смерти подобно, Михаил Наумович в свою очередь служил ему верой и правдой, продолжая при этом приумножать свой личный архив, так что оба были довольны работой друг с другом.., тем более, что личные архивы были у обоих.

Иргер снова усмехнулся, сворачивая на Новый Арбат и притормаживая у светофора, чтобы пропустить раздраженное стадо потных, спасающихся от стремительно надвигающегося ливня пешеходов. Пока он стоял у светофора, гроза настигла его, накрыв крылом, и по крыше машины с глухим стуком пробарабанила горсть тяжелых, как пули, капель. Воспользовавшись паузой, Михаил Наумович снова закурил, окутавшись медовым дымом вирджинского табака, который сразу вытянуло в щель приоткрытого окна, и включил магнитофон. Салон «Мерседеса» наполнился сложными музыкальными пассажами Дебюсси. Под эти трели Михаил Наумович тронул машину с места, но, не проехав и двухсот метров, раздраженно выключил магнитолу – такая музыка была ему не по нутру. «Происхождение обязывает, – подумал он. – Вот пусть те, у кого есть происхождение, и слушают это дерьмо. А у нас, у простых людей, происхождения не бывает, а бывает только положение… Сын поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком… Одно дело – катать по городу дурака-клиента, и совсем другое – ехать домой, находясь уже фактически в отпуске. Только Дебюсси мне сейчас и не хватало… Пусть его Егорыч слушает, своего Дебюсси, а нам подавай что-нибудь попроще…»

Он успел набрать код и нырнуть в подъезд за секунду до того, как с почерневшего неба на размякший от жары асфальт отвесно хлынули потоки дождя. Драгоценный кейс был крепко зажат в его правой руке, в то время как левой он нашаривал в кармане ключи от квартиры. Мурлыча под нос «Сын поварихи и лекальщика», он легко поднялся к себе на четвертый этаж (после проведенного за столом дня небольшая физическая нагрузка была даже приятна) и остановился перед дверью своей квартиры. Дверей на площадке было всего две. Соседом Михаила Наумовича был какой-то не то банкир, не то бандит – Иргер до сих пор не дал себе труда как следует в это вникнуть, хотя вместе с соседом выпивалось изрядное количество водки. Единственное, что Михаил Наумович знал про своего соседа, – это то, что звали его Володей и что был Володя при деньгах в любое время дня и ночи, за исключением тех случаев, когда возвращался из казино, фигурально выражаясь, без штанов. За дверью у Володи было тихо: у банкиров, равно как и у бандитов, ненормированный рабочий день.

«А я все дозы увеличивал, – мурлыкал себе под нос Михаил Наумович, мелодично позванивая связкой ключей, – пил и простую, и „Столичную“… И в дни рабочие, и в праздники.., вином я жизнь свою губил…»

Ключ вошел в замок как по маслу, мягко щелкнула пружина, и стальные карандаши ригелей скользнули в гнезда, освобождая хозяину проход в апартаменты. Михаил Наумович небрежно бросил ключи в карман пиджака, повернул сверкающую латунную ручку и вошел в полумрак прихожей.

– И хоть имел я представление, что это есть мое падение.., я на работу стал опаздывать и опохмеляться полюбил…

Михаил Наумович напевал, утрированно картавя, с отлично имитированной интонацией одесского трамвайного карманника – имперсонация была одним из его многочисленных зарытых в землю талантов. Он брякнул кейс на подзеркальную тумбу, запер за собой дверь – на домофон надейся, но и сам не плошай – и, на ходу развязывая опостылевший галстук, по матово поблескивающему паркету двинулся в гостиную.

На полдороге он вдруг прервал пение и замер, уловив своим чутким, никогда не знавшим насморков носом исходившее из гостиной слабое и совершенно неуместное здесь, в его роскошной четырехкомнатной квартире «амбре», некую сложную и, без сомнения, гремучую смесь чеснока, водочного перегара и дешевого отечественного табака, являющегося, как известно, наилучшим средством от моли. Смесь эта, столь хорошо знакомая ему по прежним полуголодным временам, здесь и сейчас была столь же неуместна, как, скажем, куча слоновьего навоза посреди прихожей. Михаил Наумович замер, чутко поводя своим большим семитским носом и прикидывая, как ему половчее добраться до спрятанного в кухне «смит-вессона» – смертоносной, тускло блестящей черной игрушки тридцать восьмого калибра, патентованного американского разрешителя проблем и унимателя страстей. Он стоял так секунд десять – времени на размышления хватило вполне – и пришел к выводу, что тут уж как повезет: шансы были примерно пятьдесят на пятьдесят, если отбросить малюсенькую, почти нереальную возможность, что запах каким-то странным образом натянуло из соседней квартиры – скажем, через вентиляцию, к примеру, от Володи, который порой уходил в недельные запои а тогда уж, как истинно русский человек, не гнушался ничем, до «Беломора» и сахарного самогона включительно.

Осененный внезапной идеей, Михаил Наумович резко обернулся, но двери туалета и ванной по-прежнему были закрыты и аккуратнейшим образом заперты на задвижки снаружи – никто не скрывался там, в темноте, с занесенным над головой кухонным тесаком. Сердце Михаила Наумовича вдруг сделалось чрезмерно большим и очень громким – он почти ничего не слышал из-за отдававшегося в ушах неровного сдвоенного грохота.

Долго ждать не пришлось. Даже сквозь барабанную – дробь колотившегося, казалось, внутри головы сердца он услышал легкие, осторожные шаги и тихий скрип паркета.

Паркет скрипел только в одном месте – на пороге кухни, и Михаил Наумович печально расстался с надеждой добраться до револьвера. Очень быстро он убедился в том, что до револьвера ему и в самом деле не добраться – просто потому, что увидел свою собственность. Собственность была зажата в костлявой ладони высокого, ненормально худого субъекта, неторопливо и в то же время как-то очень быстро выдвинувшегося из-за угла коридора. У субъекта была вытянутая и костистая, совершенно волчья физиономия с глубоко посаженными глазами. Михаил Наумович мельком подумал, что такие физиономии бывают только в лагерях, за проволокой, но вглядываться в подробности не стал, завороженный черным зрачком нацеленного ему в лоб револьвера: это зрелище стоило всех зековских рож, вместе взятых. Тем более что эту рожу он, кажется, где-то видел и даже вроде бы мог припомнить имя…

– Саша, – непослушными губами пролепетал Михаил Наумович, – Санек, что случилось?

Волчью физиономию расколола широкая улыбка, но легче от этого не стало: улыбка сверкала нержавеющей сталью, и от этого блеска Михаил Наумович вдруг совершенно увял, начисто утратив чувства, за исключением животного страха.