Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности Страница 2

Эти строки я пишу на Лазурном берегу, в поместье великой актрисы. Я окружен услужливой челядью, выполняющей любые мои желания. Сама актриса сейчас на съемках, но к вечеру я жду ее обратно, и тогда… Впрочем, это уже к делу не относится. Все вышеизложенное свидетельствует об одном: не стоит ныть и жаловаться на отсутствие благополучия в вашей жизни. Носительницы благополучия — женщины, а женщин надо брать быстро, смело и без всяких размышлений. Они чрезвычайно любят такой подход.

Глава 2

В тот день я хмуро брел в тени сосен по тихой улочке на окраин Геленджика и жадно вдыхал запахи стряпни, доносившиеся из-за оград скромных частных домиков. Новомодные особняки не смогли заполонить этот район, и здесь все осталось точно таким же, как в те времена, когда воздвигнуть уродливый трехэтажный дворец в современном стиле означало привлечь к себе пристальное внимание карательных органов. Потому-то даже подпольные миллионеры, способные по реальным размерам своего богатства заткнуть за пояс любого западного буржуя, строились тогда скромно и если и не со вкусом, то, во всяком случае, без той кричащей безвкусицы, которая характерна для целых районов нынешней частной застройки, где каждый домовладелец стремится самоутвердиться, хоть в чем-то перещеголяв соседа. Разумный человек вроде меня понимает, конечно, что все подобные попытки абсолютно бесплодны, поскольку соревнование протекает в чисто материальной сфере, никак не отражающей подлинных масштабов человеческой личности. Над себе подобными индивидуума могут возвысить только духовные достижения, однако втолковывать это современным хозяевам жизни — дело безнадежное. Они, разумеется, ответят избитыми рассуждениями о том, что, дескать, их большие капиталы свидетельствуют о предприимчивости, изобретательности и, в конечном счете, — о недюжинном уме, дающем его обладателю неоспоримое право возвыситься над толпой, в том числе и путем возведения нелепых, но очень дорогих замков, хором и теремов. Однако сам вид этих строений любому человеку со вкусом указывает на отсутствие у их владельца и обитателя не только ума, но и тонкости натуры, и чувства изящного, и даже обычного здравого смысла. Подобные впечатления не обманывают — в их справедливости убеждаешься после самого поверхностного общения с обитателями так называемых "элитных поселков". Тому же, кто попытается выяснить, какими способами нажили эти люди свои состояния, откроется целая палитра бесценных в пору первоначального накопления человеческих качеств, таких, как наглость, изворотливость, угодливость, лживость, алчность и прочие, общим душевным фоном для которых являются крайний эгоизм и полная бессовестность. Все эти замечательные свойства натуры с бешеной энергией употребляются в одном направлении — чтобы в союзе с родственными по духу чиновниками как можно больше украсть у обессилевшего от потрясений общества. Родственные по духу народные избранники при этом призваны обеспечить с помощью неустанной законотворческой деятельности полную законность происходящего воровства, а работники юстиции и силовых ведомств стоят на страже его результатов. Так что претензии нынешних богатеев на ум, предприимчивость, изобретательность и другие похвальные личные качества при ближайшем рассмотрении сплошь и рядом оказываются несостоятельными.

В тысячный раз придя к такому выводу, я ощутил некоторое облегчение. Продолжая вяло брести по выложенному плиткой тротуару, я поднял голову и с удовольствием втянул в себя целебный горьковатый аромат нагретой солнцем сосновой хвои. Однако облегчение оказалось кратковременным — со следующего двора на меня нахлынула такая густая волна шашлычного благоухания, что от желудочного спазма я согнулся и застонал, тупо глядя на свои грязные босые ноги и на усыпанные сухой хвоей плитки тротуара. Мои некогда роскошные штиблеты давно развалились и я их выбросил, решив лучше походить на чудаковатого философа, странствующего босиком, чем на обычного забулдыгу. Мое нынешнее положение являлось, как то часто случается с одаренными людьми, следствием независимости характера. Став любовником всемирно знаменитой латиноамериканской актрисы, о чем рассказано в предыдущей новелле, я погрузился в море роскоши и дорогостоящих удовольствий, что и неудивительно: теледива, блиставшая в десятках чувствительных сериалов, обладала не только огромным собственным состоянием — еще больше она вытянула из своих многочисленных мужей и не стеснялась хвастаться этим как проявлением житейской мудрости, смекалки и, более того, тяги к справедливости, поскольку все мужья в ее изображении выглядели отпетыми мерзавцами и долгом порядочной женщины было дочиста их обобрать. Первое время я помалкивал, слушая такие высказывания, поскольку полагал, что со стороны моей подруги это косвенная форма лести, — дескать, они мерзавцы, а я с тобой именно потому, что ты выше их, — и раскаяния: дескать, прости меня за увлечения и ошибки, они были возможны лишь потому, что я еще не встретила тебя. Однако затем самодовольные нотки, постоянно звучавшие в голосе теледивы, убедили меня в ином — она просто-напросто искренне считала себя вправе как угодно использовать всех окружающих, а мужей и подавно, поскольку они всегда находились под рукой и никак не могли от нее защититься. В результате такого прозрения во мне одновременно взбунтовались и чувство справедливости, и оскорбленная мужская солидарность. К тому же я осознал, что моя безоблачная жизнь всецело зависит от прихоти самовлюбленной самки и что при ее взглядах на жизнь и людей мое положение никогда не станет прочным — стоит мне доставить ей малейшее огорчение, как она и во мне примется выискивать всевозможные недостатки, дабы обрести повод дать мне коленом под зад. Не желая оттягивать этот неизбежный финал, я, услышав в очередной раз старую песенку о мужьях-мерзавцах, прямо заявил своей подруге, что она набитая дура, поскольку только дура способна связывать свою жизнь исключительно с мерзавцами. Если даже допустить, что все ее спутники жизни и впрямь были моральными уродами, то чем же она лучше их, — она, завязывавшая роман с одним мужчиной, при этом сожительствуя с другим, и высасывавшая затем из опостылевшего сожителя деньги, на которые по совести не имела ни малейшего права. Однако это еще полбеды — таково традиционное бабское поведение, и моя актрисочка, существо недалекое, могла просто не понимать, что поступает подло (я имею в виду, конечно, не ее романы — черт с ними, это лишь вопрос темперамента, а ее бракоразводный рэкет). Куда ужаснее тот вред, который она причиняла беззащитным душам простых людей, оглупляя их своими нелепыми телесериалами, приучая к духовным суррогатам и тем самым лишая самых высоких и чистых человеческих радостей. Все ценности, все жизненные установки тех посредственностей, которые создавали эти сериалы, все миросозерцание бездарности, все манеры и ухватки заурядных людей — все это моя подруга с лицемерной экспрессией подавала с экрана как единственно возможную модель человеческой личности. Ее сериалы не допускали даже мысли о том, что где-то могут существовать иные ценности, иные стремления, иные люди, звучать иные речи. Добро в них выглядело таким невыносимо слащавым и пошлым, что поневоле хотелось стать злодеем. Все это я высказал прямо в лицо той, которая, по-видимому, считала себя моей благодетельницей и потому никак не ожидала от меня такой прыти. Свою речь я щедро уснащал примерами, воспроизводя в лицах наиболее идиотские сцены из любимых народом телесериалов. Актриса то краснела, то бледнела, то закусывала губку, однако я неумолимо продолжал свою речь, не слушая доносившегося откуда-то из глубины души робкого голоса жалости. Телезвезду, конечно, стоило пожалеть — наверняка ей даже в начале ее карьеры никто не говорил ничего подобного, ведь она еще совсем юной умудрилась выскочить замуж за председателя совета директоров крупной телекомпании. Увы, мировая философия давным-давно пришла к выводу, что правда, даже горькая, выше жалости, а может быть (это уж мои соображения) является своеобразной формой последней. Своему голосу я придал такой металлический тембр, что подруга ни разу не сумела меня перебить и тем самым превратить возвышенную сатиру моего монолога в дешевую перебранку. Высказавшись до конца, я умолк, откинулся на спинку кресла и закурил сигару. Я надеялся на нестандартный ответ — как-никак моя актриса являлась творческим человеком, хотя, безусловно, и низшего разбора. Однако мои надежды не оправдались — видимо, пошлости, которыми она занималась, окончательно убили в ней творческую жилку. Раздались рыдания, всхлипы, прерывистые вздохи, посыпались упреки, колкости, жалобы и наконец произошло то, чего я подспудно ожидал: любимая попрекнула меня своими благодеяниями, словно я добился их от нее путем какого-то обмана. Я пружинисто поднялся с кресла, щелчком послал в кристально чистую воду бассейна окурок сигары и заметил с усмешкой: "Я так и знал, что вы заговорите об этом, сударыня. Смешно было бы ожидать великодушия от человека вашей профессии". Я зашел в дом за паспортом, но денег не взял, хотя, думается, имел на это некоторое моральное право. Затем, легко сбежав по ступеням крыльца, я зашагал к воротам усадьбы. "Кретино! Эль монстро руссо!" — неслось мне вслед. Уже на подходе к воротам я услышал топот за спиной — это охранники, здоровенные громилы, догоняли меня, дабы, по наущению своей мстительной хозяйки, вышвырнуть за пределы усадьбы и тем самым смазать впечатление от моего гордого ухода. Я резко повернулся и показал этим недоумкам одну из тех гримас, корчить которые учатся монахи в горных китайских монастырях и которые должны повергать противника в смертельный ужас, тем самым делая схватку излишней. Такое искусство, почти неизвестное в Европе, называется (в дословном переводе) "Мощь царя обезьян". Увидев мое лицо, один из охранников схватился за сердце и молча рухнул навзничь, а второй затрясся как осиновый лист и с дикими воплями пустился наутек. Проводив его взглядом, я зашагал своей дорогой, покинул поместье и направился пешком в ближайший порт. Как я сказал выше, у меня не было ни гроша — требовать у любимой выходное пособие я счел ниже своего достоинства и потому удалился налегке.