Сергей Самаров - Укрощение демонов Страница 20

— Если ты был хорошим клоуном, тогда почему тебя выгнали с работы? Хороших не выгоняют. За хороших держатся двумя руками. Вот я — хороший офицер. Меня никто выгнать из армии не надумает. За меня держатся.

— Меня конкуренты сожрали. Завистники. Обычное дело…

Он откровенно врал, и сам, похоже, верил в то, что говорил. Есть такая категория людей, что выдумывают себе легенды и настолько погружаются в выдуманный мир, что верят в свои выдумки твердо и свято. Но я-то знал, что клоуном он был никудышным, и вся его клоунада строилась на том, чтобы сказать несколько расхожих фраз с сильно утрированным акцентом. Но и эти фразы он не придумывал, а заимствовал из каких-то популярных фильмов. Потому фразы и считались расхожими и узнаваемыми. Кто-то над этим смеялся, но большинство — нет. Однако выгнали Рифатова не за бездарность, а за систематическое пьянство. Выгнали после того, как он отработал первое отделение, а в антракте решил поправить здоровье. Поправил, и его уже не смогли поднять на второе отделение. А второго клоуна в труппе не было.

— А я слышал, тебя погнали за пьянку.

— За это меня выгнать не могли, — вяло возразил эмир. — Я пил только хорошие коньяки, с которых не сильно пьянеешь. И голова после коньяка ясная. Эх, сейчас бы…

Кажется, он сглотнул слюни.

— Могу коньячком угостить, — сказал я, вспомнив про флягу комбата.

— Какой у тебя? — В голосе эмира одновременно присутствовала и борьба с самим собой, и желание угоститься. Мне даже интересно стало, что в нем сильнее?

— Грузинский марочный.

— Какой?

— «Греми».

— Хороший коньяк, — согласился Рифатов и облизнулся.

Он был готов. То есть полностью «созрел». Я по глазам увидел, что он был готов даже к своему отряду не возвращаться. И в плен бы сдался, если бы ему обещали в день по бутылке коньяка выделять и не сильно бить при этом.

— Хороший, — согласился я, вытаскивая из внутреннего кармана плоскую фляжку подполковника Рябухина. — Лучше большинства хваленых французских. А про армянские я уже и не говорю. Сравнивать стыдно.

— Да, — согласился эмир, и его кадык стал совершать множество быстрых движений. Должно быть, рот обильно заполняли слюни.

Я отвинтил крышку, помотал флягой, зная, как легко проникают в воздух, насыщая его, пары коньяка, и раздражая этим ноздри эмира, потом заткнул горлышко фляжки языком и сделал вид, что пью. При этом и кадыком работал, имитируя глотательные движения. А когда фляжку опустил, увидел перед собой протянутую руку эмира. Я человек от природы не жадный, тем более данный коньяк не был моей собственностью, и фляжку ему протянул. Рифатов как припал к ней, так и не мог оторваться. Коньяк он пил, как воду после столетней жажды. Я, впрочем, не возражал.

В это время в дверной проем вошел младший сержант Скворечня. Посмотрел на меня, молча кивнул, пошел наверх.

— Все в порядке? — спросил я.

— Порядок, товарищ старший лейтенант.

Значит, и пленника мы уже имеем. И в джамаате Рифатова осталось только пять с половиной человек. Если считать по силам и по умению воевать, мы даже превосходили его и могли бы уничтожить прямо здесь, около башни. Но нам нужен был проводник, который способен будет показать, где база Рифатова, потому что там, на базе, оставалась часть отряда, и эта часть тоже представляла угрозу для мирных жителей. Бандитов необходимо было найти и уничтожить. Это наша непосредственная задача. А один-единственный пленник может и отказаться выступить в роли проводника. Это следует предвидеть. Нужно иметь хотя бы троих. Да и неизвестно еще, связал Скворечня бандита или просто убил его. Захватить пленника живым не всегда и не всем удается. Раненого — легче. Хотя с ранеными и работать проще.

Значит, следовало продолжать игру…

Я продолжил. Тем более что Рифатов оторвался от фляги комбата и посмотрел на меня почти развеселыми глазами. Наверное, он уже увидел во мне друга закадычного или, по меньшей мере, сговорчивого и выгодного собутыльника. Ну, если уж не совсем друга и собутыльника, то офицера, снабжающего персонально самого его, эмира джамаата, марочным грузинским коньяком.

Игру я сводил к тому, чтобы не позволить эмиру Такыю просто собраться и уйти, оставив меня и моих солдат без добычи. Раз уж он пришел, он пришел сюда на свою погибель, что я и обязан был ему сообщить.

— Я рад, Такый, что ты сюда, в село, вернулся, — сказал я, забирая уже пустую фляжку и убирая ее в тот же карман, из которого достал — помнил, что комбат просил вернуть ему фляжку. — Я очень надеялся, что Валиюлла Зайналович сможет тебя уговорить. Он уговорил, и ты пришел. Я не люблю долго по горам бегать за бандитами. Мне больше нравится, когда они сами за своей смертью приходят.

— Ты о чем-то не о том говоришь, — сказал, слегка растерявшись от моей уверенности, эмир. И даже не догадался спросить, откуда у меня сведения об Икрамове. — Я вернулся, чтобы уничтожить тебя. И тебя, и твоих мальчишек.

— Ты вернулся, чтобы я тебя уничтожил, — сказал я жестко. — И тебя, и твоих парней. Ты еще не дорос до того, чтобы воевать против спецназа ГРУ. Вся твоя война до этого сводилась к ударам из-за угла. А нормально воевать ты не умеешь даже при численном превосходстве. Это я просто констатирую факты. Но оставим эту тему до окончания боевых действий. Я в любом случае намерен нацепить на тебя наручники, и сделаю это. Обещаю.

— Ну вот, угрозы начались… — усмехнулся Рифатов. — Я к тебе по-хорошему пришел, поговорить хотел, сделать выгодное для тебя предложение. А ты мне угрожаешь, хотя тебе угрожать-то по большому счету нечем. Может, все-таки выслушаешь, с чем я к тебе явился, для чего я белый флаг поднял?

— Я так понял, что ты желал обговорить условия сдачи в плен. Ничего хорошего в этом случае обещать тебе не могу. Хорошее можно обещать тем, кто руки чужой кровью не испачкал. Ты со своими парнями в эту категорию не входишь, и на тебя никакие амнистии не распространяются. Самое лучше, что тебя может ждать, это пожизненное заключение. И твоих людей, думаю, тоже, хотя я, наверное, зря беру на себя функции судьи.

Я упрямо гнул свою линию, стараясь вызвать его ярость и желание драться со мной и с моей маленькой группой до конца. Хотя и понимал, что это невозможно. Как только Такый понесет потери, которые выровняют численное соотношение, он попытается отступить. Он будет бежать, чтобы спрятаться. Это сейчас еще он считает себя волком. И не понимает еще, что столкнулся с волкодавами. А волкодавы не отпускают волков. Они их преследуют до тех пор, пока не уничтожат. Я намеревался использовать известный принцип репейника. Когда репейник к чему-то или к кому-то прицепится, избавиться от него очень сложно, если вообще возможно. Мы прицепимся к банде Рифатова как репейник, и будем неотступно преследовать бандитов, не давая им головы поднять. Но он этого понимать не хочет, потому что никогда еще с таким положением на сталкивался. Но теперь вот столкнулся. И поймет. Однако уже будет поздно. Уже сейчас — поздно. Спасения ему нет…

— Ты неправильно меня понял, — в свою очередь гнул Рифатов выбранную им линию поведения. — Я пришел предложить тебе сделку. Простую. Без официальных договоров, скрепленных печатями, без всяких контрактов и тому подобного. Отдай мне человека, который хотел показать тебе мою базу. Просто назови мне его имя. Я сам найду его. И в обмен на это я отпущу тебя и твоих солдат живыми. Что для тебя жизнь какого-то дагестанца из горного села! А мне его жизнь нужна. Как мужчина, ты должен понять, что предатели не должны жить. Тогда нация будет чище.

— Как мужчина, ты должен понять, что твой народ тебя считает предателем.

— Так могут считать только бабы.

— И мужчины села считают тебя бабой, — отпарировал я и увидел, как удар достиг цели. Это было оскорблением его непомерно раздутого самомнение. Глаза Такыя вспыхнули пьяным огнем оскорбленного человека. — Ты не выходишь на противостояние ни с ними, ни с федеральными силами, если противостояние может оказаться приблизительно равным, если тебе могут оказать сопротивление. Ты убиваешь из-за угла, из засады, и убегаешь, как трус, как баба, которой убегать простительно в силу того, что она женщина. Ты угрожаешь оружием мирным жителям, у которых в руках нет оружия, и грабишь их, беззащитных. Такое поведение никто не может назвать мужским. Ты — баба, и вместо штанов обязан носить юбку. Когда я поймаю тебя, то прикажу надеть на тебя юбку. Если ты сумеешь убежать, как ты всегда по-женски убегаешь, я передам тебе юбку через Валиюллу Зайналовича…

— Зря ты оскорбляешь меня, старлей. — Свирепея, эмир встал, догадавшись, что коньяка у меня больше нет. И в свете тактического фонаря блеснули в оскале его ослепительно белые явно вставные зубы.

— И еще… — добавил я, снизив тон почти до интимного. — Зря ты пользуешься зубной пастой со фтором. Это убийственно для мозга. Чисть зубы лучше простой пищевой содой. Это и полезнее, и зубы будут лучше выглядеть. А то от фторсодержащей пасты ты совсем думать разучился. Фтор, я повторяю, очень губителен для мозговой ткани.