Петр Катериничев - Охота на медведя Страница 20

— Борис...

— Молчи и слушай! Дело даже не в этом. Ты убил рынок, разорились сотни предприятий, и — что? Нашим милым государственным структурам ты скажешь, как мне: «Это бизнес»? Да тебя искупают в дерьме и — схарчат! Схрумкают так, что и поминания не останется! В такой ситуации властям нужны крайние; крайними оказались бы ты и я. Это второе. И третье. Кто ты такой? Мелкий брокер. В каком уровне ты сыграл? В уровне даже не крупных финансовых спекулянтов — в уровне воротил рынка! Тебе это простят? Нет. Мне это простят? Нет. Поэтому, в какую бы камеру нас ни запихнули, до суда мы не доживем! В Москве нас закопают.

В прямом смысле слова. Поэтому я здесь. — Чернов усмехнулся. — Ты, кстати, тоже.

— Я тебе сказал правду, Борис: рынок я грохнул намеренно.

Борис посмотрел за окно, и взгляд его сделался тоскливым.

— Ты сумасшедший, Медведь. Шатун. Так бывает: за цифрами и строчками курсов ты перестаешь видеть людей: игроков, бизнесменов, директоров предприятий и президентов компаний, руководителей государств, некоронованных королей финансовых и промышленных империй. А все это люди недоверчивые, ретроградные, скупые, у всех у них свои интересы, которых ты не знаешь, потому что знать не можешь! Со своей куцей схемой ты как дебил на рельсах скоростной трассы!

Думаешь, поезд тормознет, если ты помашешь платочком? Не тормознет. Не успеет.

Да и не захочет. Дебилов много, а расписание нарушать нельзя. Ты понимаешь хотя бы это?

Олег промолчал.

— Нужно отсидеться здесь, — убежденно сказал Чернов. — Выждать время, пока все в Москве устаканится.

— Ты что-то придумал?

— Семь лимонов, имея почти сотку, мы вернем за полгода. Аккуратно и анонимно наварим на азиатских рынках. А можем и не семь наварить, а семнадцать, если повезет. И — вернемся в Москву. Тихо, без помпы вернем Борзову сотку, раздадим всем сестрам по серьгам и продолжим свое дело. Усердие, целеустремленность, практичность.

Гринев поморщился:

— Азартная перспектива.

— Реальная.

— Я устал от той жизни.

— Тем лучше, поживи пока этой.

— Я хочу завершить игру. Дело. Ты не понял, Борис. Не собирался я переть против паровоза, наоборот: хочу прицепиться к этому скоростному локомотиву вагончиком и взлететь! Сейчас на девяносто пять миллионов можно скупить столько акций, что при взлете...

— «Голубой вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход...» — грустно напел Чернов. — Ты болен, Медведь. Моя вина. В том, что я этого не заметил.

Время от времени с биржевиками такое случается. Игра становится наркотиком, и человек уже не соизмеряет своих возможностей с объективной реальностью. Может, тебе действительно подлечиться? В Штатах есть хорошая клиника.

— От чего там лечат?

— От неуемных амбиций.

— Фабрика муляжей?

— Мир вообще — фабрика муляжей, а то ты не знаешь? Людям только кажется, что они мечутся. На самом деле — плавно так бегут по кругу. И не у всех цирк этот так комфортен, как у нас с тобой. А нам... нам еще повезло: мы эксплуатируем алчность тех, кто успел наворовать м н о г о. И — делаем свою игру.

— Или — чужую.

— Чужую? — Чернов посмотрел на Олега пристально, внимательно. — Хорошая мысль. Очень хорошая. Очень.

Глава 25

Олег закрыл лицо руками. Произнес тихо:

— Я устал. Завтра понедельник. Рабочий день. Мне нужно вернуться в Москву.

С деньгами. И продолжить. Верни деньги, Борис. Я официально возьму на себя все претензии кредиторов. Как партнер — имею право.

Чернов лишь усмехнулся криво:

— Болезнь приобрела необратимый характер.

— Борис, а помнишь средние шестидесятые?

— Лучше, чем ты. Тебя тогда еще не было.

— Студенческие баррикады Парижа, Штаты, Германия. И лозунг времени:

«Будьте реалистами — стремитесь к невозможному».

Чернов усмехнулся:

— Времена меняются, нравы остаются. Те мальчики переросли свои идеалы. И стали вполне успешными бюрократами. Такова жизнь.

— Значит, я пока росту. Может, еще образуется?

— Ты слишком игриво настроен, Медвежонок. Я тебе все сказал. — Чернов вздохнул:

— Боюсь, тебе уже поздно. Как в том медицинском анекдоте: «Больной перед смертью потел? Очень хорошо!» Олег молчал с минуту. Потом отчеканил:

— Я все продумал, Борис. Все. И намерен идти до конца.

Чернов усмехнулся криво:

— Мне стоило это учесть... Шизофреники всегда «идут до конца». А стоит ли так торопить свою кончину?

— Ты нарушил правила, Борис, — упрямо повторил Гринев.

— Предположим. И — что?

— Ты вернешь деньги, и мы расстанемся.

Чернов рассмеялся, но на этот раз совсем неискренне: что-то в тоне Гринева его насторожило. Но издевательский тон он сохранил:

— А ты даже не идеалист, ты фантазер!

— Я стал реалистом.

— И стремишься к невозможному?

— При такой игре, какую мы начали, все возможно.

— Ты начал, Медведь. Ты.

— Хорошо, я. Дай мне закончить.

Олег достал из сумки папку.

— Не желаешь ознакомиться?

Чернов бросил на Олега странный взгляд, скривил губы в брезгливой усмешке:

— Что это? — Посмотри. Сам все поймешь.

— Если только из чистого любопытства.

Чернов раскрыл папку, пролистал несколько страниц, на лице его застыла глумливая мина:

— И ты решил шантажировать меня этой мелочовкой, Медведь? Какой-то девяностый год, кооперативы, какие-то сто пятьдесят тысяч... Из-за подобной чепухи ты меня и побеспокоил? Хе-хе, предполагая, что я прикарманил сто миллионов? Пардон, девяносто пять? Медведь, это смотрится даже не смешно. Это жалко. Да и люди, что здесь обозначены... Иных уж нет, а те — далече.

— Знаешь, Борис, у шотландцев есть хорошая поговорка: лучше иметь врагом льва в пустыне, чем бешенную кошку в соседней комнате. А Владимир Кириллович Банников, которому ты остался должен названную сумму, вовсе не кошка. Это лев.

И — в соседней комнате.

Чернов улыбнулся, развел руками:

— Предъяв не было.

— А это потому, что рядом с господином Банниковым не было приличного финансиста, способного разъяснить, что же он такое упустил.

— Не юродствуй, Медведь! Сейчас я могу оплатить по этому долгу тысячу процентов! Для шантажа ты выбрал плохое время.

— Время не бывает хорошим или плохим, Борис. Оно такое, каким его делаем мы. Чернов поморщился:

— Свои сентенции оставь для журналистов. А эти бумажонки можешь с кашей съесть, а можешь — отослать Владимиру свет Кирилловичу: он деловой человек, я деловой человек, мы как-нибудь разберемся без... глупых посредников. — Кстати, о журналистах, Борис. По-моему, ты недооцениваешь людей этой нужной и кропотливой профессии. А вот интересно, что будет, если какой-нибудь позитивно мыслящий борзописец опубликует вот эти вот документы, да со славными комментариями типа: «Сказ о том, как Борис Михайлович кинул Владимира Кирилловича, или Не так страшен криминальный авторитет, как его малюют». Ведь для красного словца господа щелкоперы и отца с матерью не пожалеют, чего ж им жалеть неведомого Чернова? Как ты думаешь, Борис, сумеют другие «деловые люди» понять мягкотелость господина Банникова? Кажется, кто-то из твоих знакомых любит повторять: смерть финансиста хороша только тогда, когда имеет воспитательное значение. Это будет как раз такой случай.

Чернов побледнел, но лицо осталось невозмутимым, словно маска:

— Ты пришел меня валить, Медведь?

— Вовсе нет.

— «Ты нарушил правила, Борис». Я тебе сказал, что именно я сделал и почему. Это, по крайней мере, л о г и ч н о. А ты? Что сейчас делаешь ты?

— Я ввязался в игру. Ты прав: она не моего уровня. — Олег задумался, взгляд его стал совершенно нездешним. Он молчал с полминуты, потом произнес медленно:

— А может быть, все-таки моего? — Помолчал, добавил:

— В такой игре соблюдения правил недостаточно для того, чтобы сохранить жизнь. А чтобы победить — и подавно.

Чернов раздвинул губы в улыбке, но оттого лицо его стало еще более напряженным.

— Знаешь, что хуже всего? Что-то происходит в твоей голове такое... Я перестал тебя понимать, Медведь. Совсем. И это непонимание бесит меня. Я чувствую несвободу. Беспомощность. Страх. Зачем тебе это нужно, Олежек?

— Что именно?

— Покупать неизвестно что, терять при этом все.

— Я финансист, Борис.

— Ты — игрок! И правит тобой даже не азарт, а глупая гордыня!

— Я хочу, чтобы люди в моей стране жили лучше. Я хочу, чтобы заводы заработали и люди жили достойно. Я хочу...

— Ты решил стать спасителем Отечества?! — взвился было со стула Чернов, но тут же сел обратно. Улыбка его сделалась язвительно-брезгливой, лицо — желчным.

— «В моей стране...» Страну продали. На корню. В розницу. По кусочкам, — сплевывал он слова, как клочки сухого пергамента. — Потому что оптом никто бы сожрать не смог — удавился!

— Борис...

— А люди... — перебил его Чернов. — Лиши их правил, установлений, ритуалов... Обезьяны на ниточках — вот кто такие люди.