Контуженый - Сергей Павлович Бакшеев Страница 20

– И до тебя, жмот, доберемся. Покончим с врагами там и дома наведем порядок!

– Иди-иди, – уже не так уверенно огрызается ростовщик.

Я в нервном возбуждении тащу Машу в наш двор. Напротив магазина «Магнит» она вырывает руку из моей ладони:

– Погоди, Никита! У меня проблема, недостача в магазине. Требуют с меня.

– Сколько?

– Много. Двести тысяч. Пятьдесят я уже отдала, остальное хотела занять.

– Нашла у кого. У меня бы спросила.

Я отсчитываю ей сто пятьдесят тысяч. На Машины глаза набегает влага. Она сдавлено благодарит:

– Спа…сибо. Я от…дам.

Мне тоже жутко неловко. Меняю тему:

– Давно у Златы пассажир объявился?

– Какой еще пассажир?

– Новый хахаль. Командировочный, с кем она смылась.

– Не думаю, что новый.

Меня будоражит озноб предчувствия. Впиваюсь взглядом:

– Ты его видела?

– Нет. Злата одна да одна. Только с кем-то в чатах переписывалась. Как вы отправились воевать, так она и строчила.

– Кому?

– Я думала, тебе.

В моей голове, как тесто на дрожжах, растет болотная муть. Злата мне не писала. И брату редко отвечала. Шмелю? Он строил планы на будущее, был сосредоточен, чтобы выжить, и не отвлекался на романтическую ерунду.

Меня пошатывает, перед глазами плавают пурпурные круги. Маша хватает меня под руку, пытается помочь:

– Где твои таблетки! Таблетки у тебя есть?

Я дергаю рюкзак и роняю его. Она копается в рюкзаке, находит таблетки.

– Эти? – Сует мне в рот. – Глотай.

Воды нет. Слюны тоже. Я давлюсь таблеткой и выхаркиваю ее.

Маша решительно тащит меня к себе. Усаживает на диван, дает воду для таблетки, заваривает настой на травах и сушеных ягодах. Когда я прихожу в себя, кормит сытным омлетом. Мне лучше.

– Отлежись у меня, – говорит она. – Раздевайся и спи.

Я подчиняюсь. Стаскиваю одежду, проваливаюсь в сон. Легкие шаги будят.

Перед кроватью Маша в ночной сорочке. Она ловит мой взгляд и словно спрашивает. Я зачарованно смотрю на нее. Мы оба молчим.

Маша как-то ловко сталкивает сорочку с плеч, ткань мягким обручем падает вокруг ее ног. Поднятая рука распускает волосы. Мягкие струи срываются с лопаток, подчеркивая изгиб в пояснице. Раздетая Маша совсем не похожа на замотанную продавщицу с конским хвостиком в безразмерной жилетке.

Она ложится справа, льнет к моему здоровому плечу. Я обнимаю трепетное тело. По ее коже озноб. Маша пахнет фруктовым гелем. Я пытаюсь понять каким именно фруктом и исследую ее тело на вкус и запах. Губы пробуют грудь, живот, ямку пупка и спускаются ниже. В пушистой ложбинке женская влага усиливает аромат. Я вот-вот его узнаю. Маша вздрагивает, изгибается, и ее вкус меняется.

Это уже не фруктовый запах. Так пахнет женское и мужское тело в тесном соприкосновении.

Из-за сломанных ребер резкие движения мне противопоказаны. Я овладеваю женщиной нежно, двигаюсь плавно. Томительная нежность набухает сладкой бомбой, горит изнутри, накаляется и взрывается. Я опустошен и проваливаюсь в мягкое забытье. Долгое время, пока не срослись ребра, я мог спать только на спине, а сейчас на боку обнимаю Машу. Наша поза «ложечка к ложечке» убаюкивает обоих. Вечный бой, вцепившийся в мое подсознание, наконец, отпускает.

Я просыпаюсь на рассвете. В голове скребутся прежние вопросы. Где Злата? Почему она украла деньги? С кем она?

Лежащая рядом Маша разлепляет веки. Сонная поволока сменяется искорками в глазах, губы растягиваются в мягкой улыбке, выпростанная из-под одеяла рука наполовину обнажает теплое тело.

Она кладет ладошку мне на грудь, видит озабоченность на лице и спрашивает:

– Тебе больно? Принести таблетки?

Меня волнует только одно:

– Поспрашивай про Злату. Ты в магазине видишь многих.

Маша рывком садится в постели, прикрывается одеялом и смотрит на меня сверху осуждающим взглядом:

– Ты здесь из-за нее? Она твоя таблетка?

– Мне нужно с ней поговорить.

– Злата тебя не любит!

Я не хочу об этом думать. Еще больше не хочу этого слышать. Особенно, если это правда. Возразить я не могу, а оскорбить, пожалуйста!

– А ты? По любви со мной голой попой терлась или расплатилась за помощь?

– Дурак! – Маша вскакивает с постели. – Слепой придурок!

– Конечно, я ведь Контуженый.

– Жаль, что я не чокнутая.

Я свешиваю ноги с кровати и требую:

– Верни мой пистолет. Я уезжаю.

– На войну? – Маша встревожена: – Тебе нельзя! Ты даже шум не переносишь!

Я одеваюсь. Голая Маша включает телевизор, увеличивает громкость до максимума, дразнит меня пультом. На экране новости. Про Донбасс, про войну, про жестокие обстрелы мирных улиц.

В голове тяжелеет, в глазах мутнеет – терпеть шум невыносимо. Я выдергиваю телевизор из розетки. Мы молча смотрим друг на друга.

Маша отбрасывает пульт на кровать, одевает сорочку. Приносит пистолет, мои деньги и вязанные носки. Тоже швыряет их в постель.

– Забирай и проваливай!

Я посмеиваюсь над носками:

– Помощь фронту? Бомжам на помойку отнеси!

– Ты сам там скоро окажешься!

– Посмотрим, как быстро подберут.

Я брезгливо отталкиваю деньги, сую в рюкзак носки, а пистолет уважительно взвешиваю в ладони.

– Для войны Контуженый может и дефектный. Зато в разборках бешенство помогает.

– Придурок! – в сердцах обзывается Маша.

Когда я спускаюсь во двор, она высовывается из открытого окна и кричит, словно умоляет:

– Ты не бандит, Никита!

Я собираюсь демонстративно выкинуть ее носки, но замечаю на них вышитые буквы «Z». И рука не поднимается.

18

Дома меня встречает аромат свежего хлеба. Мама вернулась с ночной смены и принесла теплый батон. Хлеб красуется на столе – не упакован в пленку и не измельчен на ломтики бездушной машиной. У хлеба идеальный вид – подрумяненная корочка и светлые надрезы, похожие на улыбку. Лучший вкус пока хлеб теплый.

Рот наполняется слюной. И вот уже, как в детстве, в одной руке у меня батон, в другой бутылка молока. Ломаю зубами хрустящую корочку, рву теплую мякоть и запиваю молоком. Во рту благодать. Разжевываю и повторяю. Только так – рвать зубами теплый батон и пить из бутылки, чтобы молоко стекало по губам – иначе вкус не тот. Половина батона умята, молоко на донышке – лучший завтрак в желудке.

Мама заглядывает на кухню, умиляется, украдкой крестится на икону. Я вижу ее отражение в стекле, но не подаю вида.

Я смотрю во двор. Листва желтеет и опадает. Это радует и тревожит. Когда сойдет зеленка, нашим легче будет давить врага. Под голыми деревьями от квадрокоптеров не спрячешься. Но те же возможности появятся и у врага.

Сквозь проредившиеся деревья я вижу противоположную пятиэтажку. Там живет Маша Соболева. Там сегодня я ночевал. Она сделал все, чтобы мне было хорошо.