Дорога особого значения - Александр Александрович Тамоников Страница 20

сознаются в преступлениях, они будут стоять намертво. Вот пускай Казаков и бьется с ними, как лбом о стену. А Сальников тем временем будет делать свое дело. Теперь-то делать дело будет даже проще. Осведомителей больше нет, а значит — никто не подслушает, о чем там шушукаются между собой политические. А может, не только политические, но и бытовики, и блатные. Некому подслушивать! Так что нет худа без добра.

— Ладно, — сказал Сальников. — Ступай и продолжай делать свое дело.

* * *

Тем временем оперуполномоченный Казаков приступил к обстоятельному расследованию. Он также с самого начала считал, что без блатных тут не обошлось. Все пятеро осведомителей были зарезаны — кто ножом, кто остро заточенным куском арматуры. У кого в лагере может быть холодное оружие? Только у уголовников.

Да, но как изобличить убийц? Искать свидетелей среди заключенных? Может, они и есть, но что с того? Никто ведь ничего не скажет, потому что если ты сегодня дашь показания оперуполномоченному, то до завтра наверняка не доживешь. Это лагерный закон. Так что какие уж тут свидетели?

Встретиться с оставшимися в живых осведомителями? Да, у Казакова оставались еще три осведомителя. Он не внес их в тот самый, погибельный список, как чувствовал, что может что-то случиться. И вот они остались живы. Правда, все трое из бытовиков, так что ничего особо ценного от них не узнаешь, но все же…

Не откладывая, Казаков встретился с одним из них. Разговор происходил в лагерном лазарете: осведомитель был там санитаром. Раньше, на воле, он был фельдшером. Здесь же, в лагере, стараниями Казакова он был пристроен в лазарет санитаром. Именно в его присутствии и осматривались тела пятерых убитых. Уединились, разговорились.

— И что слышно про убитых? — спросил Казаков. — Кто что говорит?

— Да что слышно? — пожал плечами санитар. — Ничего. Молчат… Каждый опасается, что следующим будет он. Какие уж тут разговоры? Дело-то серьезное, сразу пять человек… Интересно бы знать, за что их?

— Я тебе скажу, — мрачно ответил Казаков. — Теперь-то можно. Все они были моими помощниками вроде тебя.

— Вот оно как! — присвистнул санитар. — Тогда — понятно… Хотя — все равно вопросов тут больше, чем ответов.

— Вот и я о том же, — согласился Казаков. — И потому хотелось бы знать твое мнение.

— А какое тут может быть мнение? — усмехнулся санитар. — Мнение тут одно: кто-то знал, что они ваши помощники. Ну, и того… И не говорите мне, что это совпадение.

— Да я и не говорю, — согласился Казаков. — Потому что считаю так же.

— В таком случае остается лишь выяснить, кто их сдал, — сказал санитар. — И для чего.

— Вот и я хотел бы это знать, — признался Казаков.

— А что тут знать? — скривился санитар. — Сдать их мог лишь тот, кто знал, что они ваши помощники. Но… — Санитар замялся и посмотрел на Казакова с недоверием и опаской.

— Хочешь сказать, что это сделал я сам? — спросил Казаков. — Но для чего мне нужно лишать самого себя ушей и глаз? И потом: почему же заодно я не сдал и тебя тоже?

— Откуда мне знать? — пожал плечами санитар. — Может, следующей ночью и меня тоже… У вас там наверху свои соображения — нам, зэкам, непонятные.

— Не мели ерунды! — махнул рукой Казаков. — Мои соображения тебе как раз понятны. Или ты меня плохо знаешь?

— Я и себя-то плохо знаю, а не то что кого-то другого, — невесело усмехнулся санитар. — Так что… К тому же это — лагерь. Здесь свои законы и собственная логика.

— Я никого не сдавал! — В голосе Казакова слышалось почти откровенное отчаяние.

— Допустим, — в раздумье проговорил санитар. — Тогда попробуем мыслить логически. Здесь, по моему разумению, имеется два предположения. Предположение первое — всех их вычислили. Уяснили, так сказать, их истинное обличье. Притом сразу всех пятерых. Может ли быть такое?

— Нет, не может! — решительно возразил оперуполномоченный. — Ладно бы — одного. Но сразу пятерых…

— Вот и я о том же, — согласился санитар. — А значит, остается последнее предположение — самое правдоподобное. Если их всех разом не изобличили, что весьма маловероятно, и если это не вы решили всех и убить, то остается лишь одно: их сдал тот, кто помимо вас знал, кто они на самом деле такие. А уж кто именно, тут догадывайтесь сами.

Вот такой разговор состоялся у Казакова с осведомителем-санитаром. После него подозрения Казакова относительно Сальникова укрепились еще больше. И это было логично, потому что никто, кроме самого Казакова и начальника лагеря, не знал, что все пятеро убитых осведомители. А из этого следовало, что ему нужно будет поговорить с начальником лагеря. Открыто, напрямую.

Но прежде Казаков хотел поговорить еще с одним человеком — Подковой. Подкова был вором в законе, ему подчинялись все заключенные-блатные, он знал все, что творится в лагере. Конечно же, Казаков не рассчитывал и не надеялся, что Подкова захочет делиться с ним какой-то информацией. Но, может, если Казаков поведет себя по-умному, выстроит разговор тонко и с разными подходцами — Подкова ненароком о чем-то и проговорится.

Не откладывая дела, Казаков встретился с Подковой. Тот обитал в том же бараке, что и остальные заключенные, но — в наглухо отгороженном углу с окошком и отдельным входом. Конечно, это был непорядок, но и Сальников, и Казаков смотрели на такое самоуправство сквозь пальцы. Если Подкову изгнать из его убежища в общий барак, блатные могли устроить бучу. Так что пускай там живет.

— Здравствуй, начальник! — вежливо поприветствовал Казакова Подкова. — Прошу, проходи в мое скромное жилище. Располагайся. Говори, с чем пожаловал. Чем смогу — помогу. В одной лодке барахтаемся…

Подкова был типичным вором в законе, вором старорежимной закалки и таких же старорежимных понятий. Он всегда был безукоризненно вежлив, не ругался, не изъяснялся жаргоном, ни на кого не повышал голоса. Конечно же, все это было напускным, бравадой, маской — и на самом деле Подкова был холодным, расчетливым, скрытным, жестоким и беспощадным человеком. Иначе как бы он мог держать в повиновении уголовников-заключенных, да и не только их, а, по сути, и всех остальных лагерных сидельцев? Да и в воры в законе он бы не выбился, будь у него какой-нибудь другой характер.

Подкова полулежал на кровати, укрытый сразу двумя одеялами. Над кроватью, на стене, была приколочена подкова — любимый амулет вора в законе. Из-за нее, собственно, он и получил свое прозвище.

— Вот, хвораю, — сказал Подкова. — Так что не взыщи, начальник, за мое нарушение режима. Исхворался — что поделать… Оно и понятно — зима, Сибирь… А я