Эльмира Нетесова - Колымский призрак Страница 21

— А он что думает? Как перебиваться станет? Сам-то ладно. Но с ним люди? Загробит их гад, — вырвалось у Аслана.

— Голод и не таких ломает. Поверь, и эти выйдут на трассу. Никуда не денутся, — уверенно ответил бригадир. И продолжил тихо: — Никто за них не брался всерьез. Вот и распустились. Новый начальник — мужик крутой. Не сломали бы ему шею…

Аслан тогда не придал значения услышанному. Ну что может случиться с начальником зоны? Кто рискнет стать ему на пути?

Вспомнилось его пожатие руки в магаданской квартире. Рука заныла… Из таких, как у того, рук — никто не вырвется. И, оглядев фартовых, сказал:

— Не по зубам им Упрямцев. Хлипкие они для него.

— Он — один, а их много. Не этих, тех, кто в зоне остался. Бугор теперь на все решится, чтоб последних не потерять. Иначе, самому на трассе вкалывать придется. А по-ихнему раз допустил такое — вон из бугров. Еще и убить могут. Сами. Так что война у фартовых не кончилась. Она только началась, — вздохнул Илья Иванович.

Аслан поехал за гравием, обдумывая разговор с Ильей Ивановичем.

Сложная эта штука — человеческие взаимоотношения, да еще не где-нибудь, а в зоне.

Вот и он сам не смог ужиться с ворами в одном бараке. Не сумел свыкнуться там с постоянными мелочными ссорами, разборками. О многом из их жизни и законов он знал, живя бок о бок. Но понять их ему не было суждено.

Правда, новый бугор фартовых держится с Асланом уважительно. В гости зовет. Потрехать о жизни. Аслану все недосуг. С работы затемно возвращался. Поужинает — и спать. Спать до утра, чтоб хоть немного прошла несносная усталость. Какие гости иль разговоры, если, едва голова попадала на шконку, Аслан тут же засыпал.

«Вот вернусь домой, год буду спать, сколько захочу. Не вставая… Лягу и сутками напролет… За все, что недоспал здесь, на Колыме», — думал он.

— Эй, Аслан! Да ты что, оглох? — послышалось совсем рядом.

Потрепанная полуторка, хлебнув носом воду, не захотела выехать из реки. Машина была похожа на усталую клячу, приковылявшую на водопой.

В кабине машины сидел промокший до нитки водитель, которого вся зона знала по кликухе Чинарь.

У радиатора полуторки по пояс в воде стоял начальник зоны.

Вдвоем они не смогли вытолкнуть полуторку из воды. Чуть правее брода взял шофер, и машина захлебнулась.

Аслан выволок ее, взяв на буксир, потащил в зону.

Упрямцев попросился к Аслану в кабину. Сидел мокрый, дрожа всем телом, ругаясь на незадачливого водителя, сумевшего утонуть в блюдце воды. Сетовал, что не побывал на участках, которые стоило самому посмотреть и проверить.

— К фартовым хотели нагрянуть? Так они привыкают. Кто как… Иные до ломоты в плечах. Другие канючат, задрав пятки, в марь повалились. Да там долго не полежишь. Едва мокрота к заднице доберется, встанут. Сейчас их не стоит проверять. Мучаются. Свыкаются. Но через неделю обвыкнутся. Будут как все. Вот тогда и нормы начнут вытягивать и выматываться меньше. А пока не стоит, — тихо, словно размышляя вслух, говорил Аслан.

— Тоже верно, — не стал спорить Борис Павлович.

— А зачем вы один ездите по трассе? Стоит ли рисковать? — спросил Аслан.

Упрямцев удивленно посмотрел на водителя.

— Кого мне бояться? Я воробей стреляный, пуганый. Всякое видывал. Отпугался всего. Теперь уж стар бояться. Да и некого. Так думаю.

Аслан пожал плечами. И ответил неопределенно:

— Тут всякое может случиться. С трассой не пошутишь. Она каждого сама объезжает. Для нее нет зэков и начальников. Все одинаковы, как сугробы на погосте.

— Спасибо, Аслан, на добром слове. Век буду помнить, что ты первый здесь обо мне подумал. Хоть и кто мы друг другу? Да и возраст не совпадает.

— Люди, вот кто. Я хлеб ел в доме твоем. По нашему обычаю — это все равно что другом стать. Нет, я не говорю, что меня нужно выделять. Я не наивный. И все ж не побрезговали вы мной. А значит, и мне вы — не чужой, не посторонний… Кто знает, как жизнь сложится? Особо на свободе… Сроки кончаются рано или поздно. Но с ними мы не все рвем и забываем…

— А знаешь, как я в эту систему нашу работать пришел? Тоже, казалось, случай такой произошел. А всю жизнь он мне перевернул. После войны вернулся домой. В Орел. Из восьми душ — только трое в живых остались в семье. Мать-старушка, да брат-калека. Ну и я. С хлебом — сам знаешь, как тяжело было. Маманя с ночи очередь занимала, чтоб к утру карточки отоварить. Меня не пускала. Все хотела сама успеть. Всюду, — вздохнул Упрямцев и продолжил: — А тут — праздник. Мать заторопилась в очередь. И карточки в карман положила. В жакет. Когда прикорнула, чует — кто-то в карман лезет, за карточками. Она — хвать за эту руку. Закричать хотела. А ей по горлу ножом… Навек накормили. У нее, у мертвой, на глазах долго слезы не просыхали.

— А душегубов поймали?

— Практически сразу. Их двое было. Пока следствие шло, меня и уговорили в эту систему перейти работать. Я и не раздумывал особо. За мать было обидно. Хотелось, чтобы меньше бандюг ходило по земле. Но… Их не убавляется, — с грустью признал Борис Павлович.

— Не убавляется? Это почему?

— Да вон новую партию завтра принимать надо. Три сотни уголовников. А выйдут на свободу в этом месяце лишь двадцать. Соотношение и подтверждает мои выводы.

— По головам, как баранов, считаете? А все ли они за дело осуждены? Всяк ли преступник? В нашем бараке половина мужиков не знают, за что сидят. Горько это. Но еще хуже, когда их другие преступниками называют.

— А где вы видели, Аслан, чтобы осужденный сказал, что он виновен?

— Да хотя бы я! Виноват. Не спорю. Но ведь первая судимость! А разве стоило вот так, сплеча, сразу на Колыму? А поначалу вообще в расход пустить хотели. Ну, ладно я. А возьмите Килу, Илью Ивановича, Чинаря, Полуторабатька иль Полушпалка? Совсем ни за что! А сроки какие? Да и других — тоже… За мешок муки — червонец. Это разве по-человечьи? Вор банк обокрал — получил столько же. Нет, я против такой уравниловки! Мужик мешок муки спер, чтоб детей кормить, а фартовые — на воровстве всю жизнь. Где разовый случай, на какой нужда толкнула, а где система? Есть разница? А вот отбывают одинаковый срок, в одной зоне и в одном бараке. И даже по одной статье! Такого не должно быть, чтобы убийца получал восемь лет, а за два мешка комбикорма — десять… Так что не все тут гладко в законе. А разве можно судить за мысли? Вон те же идейные…

— Погоди, Аслан. Уже дела идейных пересматриваются. Шестерых к реабилитации готовим. Полной. С восстановлением во всех правах.

— А отбытый срок, годы на Колыме куда денешь? Такое не восстанавливается. Или спишется? Я не о себе. О тех, кого уже списали. Здесь, в зоне. Им уже не нужна реабилитация. Припозднилась она. Пока дойдет до Колымы, сколько еще умрет невинных? А она идет слишком долго. Видать, ноги у нее, как и у нас, подморожены. На таких не разгонишься. Разве только на обочину, где виновные и невиновные рядком лежат…

Борис Павлович молчал. Лишь морщины лоб прорезали.

О чем-то своем думал человек и, казалось, не слушал Аслана. Но вдруг заговорил, будто проснувшись:

— Ты говоришь, мертвым не нужна реабилитация, не нужна защита и очищенное имя? Ты очень ошибаешься, Аслан. Она — как правда, как жизнь необходима. Потому что и у погибших, умерших на Колыме — живы семьи, дети. Им с запятнанным именем жить очень сложно, порой невмоготу. Ведь ни в институт, ни продвижения по службе не имеют. Лишены всех прав. Нет виновного отца. Из-за приговора отцу и сегодня страдают дети. Вот почему нужна защита мертвым, чтоб живые, не боясь, называли свое имя. Хоть по возможности случившееся надо исправлять. Пока так. Конечно, полумера. И все ж спроси тех, живых — нужна ли правда им?

— Правда всегда нужна! Но что с нее толку, если, отбыв на Колыме годы, потеряв тут все здоровье, вы выпускаете и говорите: невиновен. За ворота зоны выйдет развалина, комок болезней. Многих семьи не дождались. Отреклись, отказались. К кому такие вернутся? Кому нужны они? Где гарантия их обеспечения, устройства? Что вы вернете людям? Имя? Так он с ним родился. Остальное вы навсегда и безвозвратно отняли! К тому ж нет уверенности в том, что репрессии не повторятся. Вам не поверят и те, кто отбывал, и их семьи. У такой памяти — бесконечный век. Она переживет не одну колымскую трассу, — вспомнились Аслану разговоры работяг в бараке длинными зимними вечерами.

— Признав один раз беззаконие, его уже не повторят. Я в это верю. Иначе жить станет невмоготу. А с тобой я не во всем согласен. Реабилитация — это вторая жизнь…

— Спасибо! Ее одну испоганили, отняли. Вы бы слышали, что говорили, умирая, те, кого вы опоздали оправдать. Вам никогда не пришлось видеть, как они умирают. А я — видел. И не раз. До смерти забыть не смогу. Они б сегодня ответили… Да еще услышите вы их мнение, покуда есть живые, — злился Аслан.

— А я и не предполагал, что тебя это задевает, — удивился Упрямцев.