Наталья Троицкая - Сиверсия Страница 22

Можно ради собственного удовольствия в компании друзей уйти в горы и там, облачившись в «Wings-suit» – костюм-крыло, шагнуть со скалы в бездну. Фантастические ощущения! Ты висишь над громадным ущельем, что-то в стиле Рериха, висишь и не понимаешь, что происходит. Земля не приближается, а ты мягко и плавно скользишь над нею, ощущая себя маленьким самолетиком, с огромными перепонками между рук и ног. Маневренность потрясающая! Снижаешься едва-едва, постепенно, под углом примерно градусов тридцать, медленно, потому что благодаря большой аэродинамической поверхности костюм-крыло имеет ничтожную вертикальную скорость и очень большую скорость по горизонту. В нем можно лететь параллельно склону, равнине на минимальной высоте, можно остановить скольжение, ощущая себя умной, могучей птицей. Сердце сладко и радостно замирает в груди. Ты реализовал извечную страсть человека к полету. Ты сделал это! Совсем другие ощущения, не те, что от покачивания под крылом парашюта. В небе разлита сладкая патока наслаждения свободой, когда ликует каждая клеточка твоего тела. Парашютизм очень многогранен по ощущениям.

Четыре тысячи метров. Мелко вибрирующий пол вертолета под ногами. Дверца распахнута в голубой простор. Привычный жест: «До встречи на земле!» Прыжок в пожирающий тебя воздушный поток, в эту расплескавшуюся на десятки километров вокруг синеву, и – работа.

Хабаров прыгал последним. Через минуту он был уже на высоте восемьсот метров. Привычно в ухо запищал сигнализатор высоты. Пора открываться. Машинально правой рукой он выдернул «медузу». Взмыв вверх, вытяжной парашютик мгновенно наполнился встречным воздушным потоком, за нею пошел основной парашют. То, что что-то произошло, Хабаров понял сразу…

– Толя! – истерично кричала администратор программы Молчанову. – Толя, он падает! У него парашют не раскрылся! Толя, ты видишь? Ой, мамочки! Боже милостивый!

Все, кто ждал их на земле, замерли в оцепенении. Оператор, который должен был снимать ребят на приземлении, увидев трагическую картину, приближенную объективом кинокамеры, испуганно отпрянул прочь и диким взглядом шарил по напряженным, застывшим лицам съемочной группы. Казалось, время тоже замерло в ожидании развязки.

Тревожно всматриваясь вверх, туда, где был Хабаров, Скворцов до боли сжал зубы: «Ну же, Саня! Запасной давай!» Он даже крикнул это. Но…

– Позвонок… – прошептал Лавриков, и болью обожгло сердце: он-то сам был уже в паре метров от земли.

Извернувшись Хабаров увидел край купола основного парашюта, безобразно перехлестнутый стропами.

«Черт!»

Дальше руки сами сделали то, что должны, мгновенно, автоматически. Правой рукой он рванул подушечку «отцепки». Основной парашют, увлеченный «медузой», стремительно пошел вверх. Левой рукой Хабаров дернул желтое кольцо запасного парашюта. Мгновение. Легкий хлопок. И… Над головой уже привычное крыло.

«Зараза!» – зло бросил он, провожая взглядом безвольно, комком, летящий далеко в стороне свой основной парашют.

Еще несколько секунд и вот она – земля. На высоте около метра Хабаров сбросил скайборд и, пролетев по горизонтали метров пятнадцать, плавно приземлился, одним четким, выверенным движением погасив парашют.

Он еще не успел расстегнуть пряжки подвесной системы, как рядом с ним уже были Скворцов и Лавриков.

– Саня, ты как, цел?

– Цел, – нехотя отозвался он.

– Молодец, позвонок! – оба радостно хлопали Хабарова по плечам. – Можешь еще что-то! Молоток! Молоток…

Их обступили телевизионщики, шумно обсуждая то, чему свидетелями только что были. Каждый считал себя обязанным сказать Хабарову несколько теплых слов.

– Саша, несколько слов сразу после приземления, – прорвавшись сквозь толпу, Молчанов сунул микрофон Хабарову прямо в лицо.

– Не сейчас. Я тебя умоляю, – для убедительности Хабаров прижал руку к сердцу. – Сегодня прыгать больше не буду, так что минут через двадцать я твой. Сейчас, извини…

Втроем они сидели на усыпанном ромашками лугу.

– Я не могу понять, что стряслось! – все больше горячился Хабаров. – Я же сам его укладывал!

– Санек, бывает. У всех бывает, – пытался успокоить его Лавриков.

– Саня, Женька дело говорит, – поддакнул Скворцов.

– «Бывает, бывает…» – передразнил их Хабаров. – Это только у идиотов бывает. И, вообще… Я на запасном единственный раз приземлялся, еще в военном училище.

– Все обошлось. Держи чашку. Чаю выпей. Специально для тебя термос приволок. Ты же кофе не любишь.

Скворцов заботливо сервировал импровизированный столик на раскинутой прямо на лугу клеенчатой скатерти.

Хабаров никак не отреагировал на это предложение. Он лег на траву и рассеянным взглядом стал блуждать по акварели редких перистых облаков, проплывавших высоко-высоко, у самого солнца.

– День с утра не задался… Может, и правда, в отпуск пора?

Хабаров уже повернул ключ в личине, как вдруг с площадки этажом выше услышал какой-то непонятный шум: то ли приглушенные голоса, то ли возню, что именно, понять было трудно. Девятый, последний, этаж занимали две супружеские пары почтенного возраста. Еще две квартиры летом пустовали, их хозяева жили на дачах. Понимая, что в двенадцатом часу ночи ничего хорошего там быть не может, и что, конечно, его, выходящего из лифта, видели и слышали, Хабаров гулко захлопнул дверь в квартиру и на цыпочках двинулся наверх.

Он ожидал чего угодно, только не того, что увидел.

Его сосед Лёлик – лихой парень лет двадцати шести, одетый в шорты-бермуды и заляпанную красками рубаху, гордо именовавший себя «лицом свободной профессии», на деле бывший спившимся художником, увлеченно, со знанием конечной цели, напирал на женщину, бессовестно зажатую им в угол. Одной рукой художник опирался о стену, чтобы не упасть, другую прижимал к сердцу для убедительности.

– Ты пойми, хорошая моя, – пьяно лепетал он, покачиваясь, дыша в лицо даме алкогольным смрадом, – я не что-то там тебе, а даже наоборот! О нас, художниках, говорят, как о непонятых гениях. В любви я – Дали, Рембрандт, Саврасов, если хочешь! Ты в этом убедишься! – Лёлика качнуло, и он навалился на нее всем телом. – Ну, сколько можно-то? Что ты тут стоишь, как не родная, и вообще… – он икнул. – Я тебя уже устал уговаривать. Пойдем ко мне. Сладкая, ты не бойся. Мы оба интеллигентные люди…

«Черт… – проворчал Хабаров и расслабленно привалился спиной к стене. – Как все же тесен мир. Как тесен…»

В женщине он узнал Мари Анже.

– Лёлик! – окрикнул он художника. – Как поживает твоя «Обнаженная в шляпе»?

Тот вздрогнул, покачиваясь, обернулся.

– Александр! Настоящий шедевр всегда рождается в муках. Вот ей, – он развязно уперся ладонью в грудь француженке, – ей я об этом говорил. Она ничего не понимает! – он безнадежно махнул рукой. – Но настоящий художник художника поймет всегда!

С появлением нового человека Лёлик утратил к даме всякий интерес.

Почувствовав свободу, женщина без сил сползла по стенке на пол, трогательно размазывая по щекам слезы.

– Саша, сколько дней и бессонных ночей я угробил зря! Ведь работа – это же наркотик. Чем чище, тем дороже стоит! А вот как чуть-чуть выпью, все. Не могу производить товар! Все ширпотреб выходит. А душе хочется чего-то чистого, большого… Искусства душе хочется. Понимаешь? А искусство рождается либо если ты трезв, либо когда у тебя баланс. Я не сбалансирован. Саш, – обиженно зашептал он, – я у этой бабе денег просил. Полтинник. Мелочь. Для баланса. Она странная. Не дает. Говорит, иди работать. А как работать в таком состоянии?! Саша, помоги мне. Ради искусства! Будь меценатом!

– Ладно, пойдем.

Расставаясь с Хабаровым, Лёлик взял с него слово, что «если что-то там того, то всегда, как к родному», и довольный ушел наводить «баланс».

Умывшись, Мари Анже вошла в кухню, где Хабаров готовил чай.

– Порядок?

Француженка кивнула.

Хабаров оценил ее внешний вид. Без косметики она показалась ему много милее и привлекательнее. Он улыбнулся, вспомнив ее, перепуганную, зажатую Лёликом в угол.

– Почему тебе не интересна причина, зачем я здесь?

– Зачем? – монотонно повторил Хабаров и отвернулся к стенному шкафу, где стояли чашки.

Мари неслышно шагнула к нему, обняла, прижалась щекой к его спине.

– Я ждала тебя. Долго. Было поздно, но у меня была твердая убежденность, что ты придешь. Я должна просить прощения. Я тогда оскорбила тебя. Это нельзя. Это дурно.

Хабаров обернулся. Она не отступила. Его пристальный взгляд ее не смутил.

– Я оценил твои извинения.

– Я не склонна верить тебе, Саша, – сделав ударение на последнем слоге его имени, чуть нараспев проворковала француженка и положила руку ему на плечо.

Глядя в его глаза спокойно и прямо, она другой рукой медленно, словно играя с ним, расстегнула рубашку на его груди. Наконец, проникнув под ткань, прохладной ладонью она коснулась его горячей кожи.