Эльмира Нетесова - Макарыч Страница 23

— Оженишь. Успеется. Пускай потешатся.

— Оно и верно. Только она, — черт, не наше во Бога! — небось Колькой гребуить? Мозги зазря сушить? Тоды я ее за косишши оттаскаю. Не по- гляну, што на рожу ладная. Чево кочевряжитца? Не урод парень-то. Не густо ноне таких. За счастье почитала ба.

— Кто их знает. Колька и сам разборчивый.

Макарыч даже вздрогнул. Припомнилась

Полька, Колькина зазноба. Нехорошо в душе стало. Может, та Кольку присушила? На Зойку и не смотрит. Свое на уме держит. Вконец озлившись, он так грохнул по столу кулаком, что стекла дрогнули.

Почуяв неладное, Колька прибежал. Макарыч коршуном на него накинулся:

— Кады оженисси?

— Да ты что, отец?

— Бери девку, говорю! Чую, баба с ей добрая станет. Аль не люба?

— Рано мне.

— Ишо што? Само время. Може, друга болячка помехой стала?

— Не-е-ет…

— Не тяни. Бери, пока твоя. Не то упустишь.Такая не залежитца. Товар добрый. Как мужик вижу.

— Не торопи. Так лучше. И мне, и ей.

— Марье помощница надобна. Мине внуков при жизни понянчить охота. Поглянуть их. Аль старости моей не утешишь?

— С этим успеется.

— То-то вы нонешние несговорчивый да нескладный. Мине б твою долю в леты ети. Оженился б не сморгнув.

— Учиться хочу.

— Не перечу. Но баба в том не помеха.

— Она тоже учиться будет.

— Ей ето лишнее. Зачем голову наукой забивать? Нехай детей родить. Ета наука сподручней. И ума ученова не требуит. При мужике грамота — дело зряшное. Баба, она хто? Хозяйка в доме. Мать детям. Наука их портить.

— Не Зойку.

— Прожила же я без грамоты, — вставила Марья.

— Ты, мать, в наши дела мужичьи не встревай. То не твово ума курьева дело, — оборвал Макарыч.

Та насупилась. Замолчала.

— Што мине на ето скажишь? — не отставал Макарыч.

— Погожу

— Олух. Помышлял мужика с тибе сделать. Да, видать, мозги тибе ни с тово конца вправлены, — осерчал лесник.

Чуть обсохла роса на деревьях, заслышал Макарыч, как кто-то к избе идет. По-чужому тайгу будоражит.

— Зойка! Подь с избы. Чую — за тобой.Потолковать с ими надоть без твоих ушей.

— Я не маленькая убегать. Подумают, прячусь.

— Иди, иди. Мине, може, давно с имсустренутца хотца.

— Не помешаю.

Пока препирались, на крыльцо чужие шагивстопотили. Под ними доски надрывно рявкнули. Заплакали в голос. В избу поскреблись.

— Ишь непутевай. Скребетца. По-человечьи не могет. Хошь ба кулака не жалел. Ровно баба худая, — бурчал лесник, нехотя подходя к двери.

Потапов в приоткрытую дверь чуть просунулся:

— Зою можно?

— Што как кот! Аль по-людски разучилси?Хозяев не приветил. Поди, шкоду помнишь, супостат.

Тот выдавился из-за двери. По углам огляделся. Приметил девчонку. Приободрился.

— В отряд давай. Завтра уходим. Так приказано, — хотел еще что-то сказать, да Макарыч за грудки хватнул, будто котенка. Приподнял к притолоке, потряс что тряпкой.

— Ты об здравии спытал? Душегуб! У минеиспросил, можно ль ей вертатца? Знахарем лаял, паскудник, говно заячье. Я те кишки на завязки порву!

— Этого я не прощу. Свидетели есть. За такие делишки в военное время найдут куда упрятать. Мне старость твою жаль, ты же тем и прикрываешься. Мало каторги было! — подал голос Потапов, пятясь к двери.

— Цыть! — топнул ногой Макарыч. — Мог ба тибе годов пять одолжить. Такмо не выдюжишь. Кишка в тибе тонкая. Сдох ба. Оно и к луччему. Раз тибе Акимыч оплакал ба и успокоилси. Жил ты погано и сдохнешь не по-людски. Старость мою не трожь, червяк ползучий. Не про тибе она. Найдетца кому об ей пекчись. Пожалисси — порешу. Свидетелев выискал, подлюга. Брехалка не усохла. Хошь ба усовестилси.

— Отец!

Потапов и Макарыч враз повернулись на Колькин голос. Парень смотрел на лесника.

— Успокойся. Я не дам тебя в обиду — повернувшись к Потапову: — Судить тебя надо. Отца не трожь. Да и Зоей не командуй. Не пойдет она в отряд.

— Она сама пусть скажет.

— Мне уже и говорить не о чем. Все ясно.

Давно его ребята невзлюбили. Избавиться хотели. В разведке другого начальника присматривали. Я их, дура, отговаривала. Сколько голодали из-за него! На наших бедах кандидатскую защитил…

— Всю грязь на меня собрали. Сами чистенькие. А за что тебя искали с милицией? Не иначе в темном замешана. Зачем было разведки менять?

Зойка подскочила к Потапову, но ее удержал Колька.

Макарыч, гулко вдавливая пятками визжащий пол, подошел к двери. Открыл. Вытряхнул в проем Потапова. Буркнул вслед:

— И диет…

Колька нервничал. Мерил избу шагами. Зойка в окно уставилась. Дрожащий подбородок рукой держала. Марья о чем-то с иконой шепталась. Макарыч грыз мундштук трубки. Лицо у него белое, злое. В зимовье — как перед дождем.

И вдруг Зойка охнула. К стеклу прилипла. Потом отпрянула испуганно.

Лесник нутром понял — что-то случилось. А девчонка смотрела на него большими глазищами, — слова не вымолвит, будто язык умолк навовсе.

— Што стряслось? — подскочил Макарыч, — чево спужалась? — глянув в окно, обмер.

Потапов на карачках к дому пятился. На него, оскалившись, наступал медведь. Загонял супротивника. Рычал тихо, свирепо. Тот зайцем вилял. В стороны подавался, медведь предупреждающе на дыбки вставал. Лесник вгляделся. Приметил знакомую подпалину на зверином боку Белый ворот рубахи медвежьей, с рыжинкой. И ошейник, какой на вырост своему питомцу пошил, — знак охотникам, что зверь прирученный. Таких в тайге не стреляли.

— Коль! Поглянь, дружок твой объявилси. Давненько не наведывалси.

Только парень к окну подошел, медведь Потапова сгреб. Макарыч руки потирал довольно. Колька молчал. Марья крестилась, кого-то с Богом на тот свет спроваживала.

Лесник взял со стола кус сахара, на крыльцо вышел.

— Гришка! Подь к мине, лешак лохматый.

Медведь, услышав знакомый голос, откинул слапы Потапова и, поджав уши, с радостным рыком к леснику кинулся. Лапу, как в детстве был приучен, тянул. Мордой всего Макарыча обслюнил, обнюхал. Сахар сразу слопал.

— Ну, пошли в избу, пошли, — позвал Гришку Макарыч.

Тот, свойски обняв лесника, привычно перешагнул порог. К Кольке кинулся. Завизжал, рассказывая о своей жизни. В глаза парня заглядывал. Покосился на Зойку. Потом снова к Макарычу.

— Ворога и зверь чует. Помнишь, Колюшка,какен за твово сторожа был. Ты хворал. А ен мед с тайги приволакивал. Аж скулил, схарчить сблазнял.

— Помню.

— Мине от смертушки спас. Взад оттолкнул, кады рысь кинулась. Зверь-то ноне верней человека. Три зимы Гришка у нас жил. За пазухой ево принес. Паводок с берлоги выгнал. Утоп ба. Несеть водой, Гришка, тоды без званья, блажит на весь околоток. За шиворот выволок ево. Типерь ен за добро добром платит. В Потапове мово супостата учуял. Сдаетца, чужова сюды за версту не подпустит. Мине по зверьему недоумию завсегдашним хозяином счел.

Гришка тем временем картошку печеную за обе щеки уплетал. На Макарыча с собачьей верностью смотрел.

— Што, душа нехрищеная, наскучилси?

Медведь мотнул лобастой башкой. Еще картохи попросил.

— Марья, похарчи ево.

— Боюсь я, отец.

— Ведмедя зазря пужаисси. Ен дружок мой. Ну, молодь, што дале удумали?