Андрей Воронин - Группа крови Страница 23

– Ага, – сказал Мышляев. – Ну-ка, ну-ка…

Он взял одну купюру, повертел ее перед глазами, придирчиво осматривая со всех сторон, удовлетворенно хмыкнул, покивал головой, положил купюру на край стола и полез в портфель. Гаркун горделиво усмехнулся, а Заболотный уселся с видом именинника, и не простого, а императорских кровей.

Мышляев вынул из портфеля сильную лупу с подсветкой и одну из тех портативных машинок, с помощью которых в обменных пунктах проверяют подлинность купюр.

– Это еще зачем? – забеспокоился Гаркун. – Не доверяешь, отец?

Заболотный продолжал улыбаться с видом курочки Рябы, которая только что снесла золотое яичко.

– Доверяй, но проверяй, – ответил Гаркуну Мышляев. – Что ты, ей-богу, как маленький? «Не доверяешь…» При чем тут доверие? Просто за проволоку меня как-то не тянет. Если вы в чем-то напортачили, то штрафом нам не отделаться.

– Да, – согласился Гаркун. – Если заметут, то, как в песне поется: «Будет людям счастье, счастье на века…» В смысле, пожизненно.

Он встал, подошел к стоявшему в углу ржавому холодильнику «Снайге», пнул ногой в ортопедическом ботинке вечно заедающую дверцу, открыл ее и принялся шарить внутри. Через минуту он вернулся к столу, по-детски зажимая в руке кусок полукопченой колбасы сантиметров этак на двадцать – двадцать пять. Он плюхнулся на свое место, вцепился в колбасу мелкими серыми зубами и принялся неаккуратно жевать, чавкая и шумно дыша через нос.

Заболотный скривился и отвел от него взгляд. Мышляев не обратил на приятеля внимания, целиком уйдя в изучение купюры. Через некоторое время он вынул из портмоне настоящую стодолларовую бумажку, положил ее рядом с фальшивкой и принялся скрупулезно сравнивать обе купюры, поочередно разглядывая их через лупу. Не переставая жевать и сопеть, Гаркун ухмыльнулся: он был уверен в себе на все сто процентов.

– Давай-давай, – чавкая, обронил он, – нюхай.

Высказывай свои претензии, если сумеешь их сформулировать.

– Ну что тебе сказать, – проговорил Мышляев, откладывая лупу. – При детальном обследовании твою работу, конечно, расщелкают, но для этого понадобится специализированное оборудование и хорошо обученный персонал.

– При детальном! – презрительно фыркнул Гаркун, поперхнувшись колбасой. – Скажи еще, при микроскопическом. Кто станет этим заниматься в обменнике?

– А я не намерен обирать обменники, – заявил Мышляев. – Надо работать, Гена. Для начала сойдет и это, но только для начала. С деньгами, которые только наполовину деньги, слишком много беготни.

Мне нужен верняк, ясно?

– Верняк нужен всем, – авторитетно заявил Гаркун, – а имеют его единицы. Не дребезжи, отец, все будет путем.

– М-да? – рассеянно проронил Мышляев, заталкивая фальшивую купюру в банковскую машинку. Потом он заметил, что провод машинки не подключен к сети, и хлопнул себя по лбу. – Мосье Заболотный, если вас не затруднит, вставьте, пожалуйста, вот эту вилку во-о-он в ту розетку!

Заболотный перестал улыбаться и с видом крайнего одолжения воткнул вилку в электрическую розетку у себя за спиной. Мышляев ткнул пальцем в кнопку, и на панели машинки немедленно вспыхнул красный огонек.

– Эт-то что такое? – грозно спросил Мышляев.

– Это тюрьма, отец, – любезно пояснил Гаркун. – Это счастье на века. Века нам не протянуть, но пожизненная баланда нам, можно сказать, гарантирована. Это в том случае, если кто-то из нас сунется с такой вот денежкой в обменный пункт.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Заболотный. Он был красен, уши его неприлично пламенели, как у старшеклассника, которого застукали за мастурбацией в школьном туалете, и жестокий Гаркун не удержался от злорадной улыбки. – Наверное, машинка неисправна, – промямлил химик.

– Да?

В вопросе Мышляева сквозила холодная ирония.

Он вынул из машинки фальшивую купюру, небрежно отшвырнул ее в сторону и заложил в приемную щель настоящую банкноту. На сей раз загоревшийся на корпусе машинки огонек был зеленым.

– Вуаля, – сказал Мышляев. – Или вы хотите убедить меня, что аппарат все-таки неисправен, и ваша купюра даже более настоящая, чем та, которую я сегодня утром получил в банке?

– Банк в наше время тоже не гарантия, – попытался сгладить неловкость Гаркун.

Мышляев даже не повернул головы на его голос.

Он продолжал сверлить Заболотного холодным неприязненным взглядом, и наблюдавший за этой сценой со стороны Гаркун впервые понял, что его старинный приятель Паша Мышляев может при желании быть страшным – очень страшным, если уж говорить начистоту.

– Ну, так как же, Заболотный? – металлическим голосом спросил Мышляев. – Как я должен это понимать? Вы что, хотите упрятать нас всех за проволоку? Воля ваша, но учтите, что вам – лично вам! – до суда не дожить. Удавлю вот этими руками. Лично.

Для убедительности он показал Заболотному свои руки – мощные, поросшие редким рыжеватым волосом. В бункере повисла тягостная пауза, которую нарушил Гаркун. Он схватил себя обеими руками за горло, страшно выкатил глаза и захрипел, как удавленник. Недоеденный кусок колбасы свешивался из его рта, как язык повешенного.

– Да пошел ты на хер! – проревел окончательно вышедший из себя Мышляев. – Клоун хренов!

Весельчак из кунсткамеры! А ты подумал, что было бы, если бы я не догадался машинку из города прихватить?

– Подумал, – процедил Гаркун, откладывая в сторону колбасу. Слово «кунсткамера» полоснуло его, как опасная бритва, прямо по глазам, и теперь он почти ничего не видел перед собой, кроме каких-то сияющих фосфорическим светом неопределенных пятен. Голос его сделался скрипучим от ярости. – Я подумал, что неплохо бы тебе заткнуться и перестать корчить из себя босса. Кузнец-то уехал. Остались только свои, так что ты зря стараешься. Не стоит так пыжиться, отец.

– Ты меня еще поучи, – остывая, проворчал Мышляев. – Учить все горазды, а как дойдет до дела – глядишь, а огонек-то красный! Полгода уже ковыряетесь, а толку до сих пор никакого. Полгода козе под хвост!

– Тут я с тобой согласен, – сказал Гаркун. Перед глазами у него мало-помалу прояснилось, и он осторожно перевел дух. «Нельзя нервничать, – подумал он. – Сердце мое ни к черту. Раз уж уродился таким хилым да немощным, надо беречь себя и брать не глоткой, а умом или, в крайнем случае, хитростью. Но „кунсткамеру“ я тебе припомню. Я ее тебе в горло вобью до самых кишок вместе с зубами и с языком твоим поганым…» – Времени жалко, и работы, и денег потраченных… Черт, я ведь этих бумажек тысяч на сорок нашлепал. Козел ты, отец, – обратился он к Заболотному. – Вот что прикажешь теперь с этой макулатурой делать?

– Сколько, сколько ты нашлепал? – не поверил своим ушам Мышляев. – Сорок тысяч? Ты что, совсем обалдел?

– Угу, – сказал Гаркун, снова хватая со стола колбасу. – Вот именно, обалдел. От радости. Этот верблюд, – он ткнул обгрызенной колбасой в сторону Заболотного, – сказал мне, что бумага и краски в полном ажуре. А я, дурак, поверил. Слушай, давай мы его утопим в нужнике и скажем, что так и было!

Или замуруем в стене. У Кузнеца еще есть мешков пять цемента. Песок и вода не проблема, лопату найдем… А?

Мышляев протяжно вздохнул. Заболотный разлепил запекшиеся губы и слегка дрожащим от унижения и сдерживаемой злости голосом произнес:

– Надеюсь, это шутка?

Мышляев открыл рот, чтобы ответить, но Гаркун остановил его нетерпеливым движением руки и так резко повернулся к Заболотному, что тот от неожиданности отпрянул и прижался лопатками к холодной стене.

– Шутка?! – свистящим яростным шепотом переспросил Гаркун. – Ты взрослый человек, кандидат технических наук, и ты до сих пор не понял, что в таких делах, как наше, шуток просто не бывает? Не смеши меня! Эта шутка могла обойтись каждому из нас лет в двадцать строгого режима. Мне столько не протянуть, поэтому шутить я с тобой не собираюсь.

Ни с тобой, ни с кем бы то ни было, понял?

Он откинулся назад и разом отхватил от зажатого в руке огрызка колбасы здоровенный кусок.

– Ну, что ты пялишься на меня, как вяленый лещ на кружку с пивом? – невнятно спросил он, соря вылетающими из набитого рта крошками. – Скажи что-нибудь. Изреки, так сказать, с высот своей ученой степени.

Заболотный нервным движением сорвал с переносицы очки, протер их грязноватым носовым платком и снова водрузил на место, как бы совершая некий ритуал, призванный немного отсрочить неизбежное.

– Господа, – начал он.

– Да какие, на хрен, мы тебе господа! – перебил его Гаркун. – Надо же, обгадился по самые уши, а марку все равно держит: «господа»… По-человечески, что ли, разговаривать не можешь, профессор?

– Заткнись, Гена, – приказал Мышляев. – Хватит уже.

– Хватит так хватит, – согласился Гаркун и запихал в рот остаток колбасы вместе с веревочным хвостиком.