Кирилл Максимов - Сторожевой волк Страница 24

– Попробую тебе объяснить. Скажем, перед художником-живописцем стоит задача раскрыть зрителю образ собаки. Какую картину он должен нарисовать?

– Собаку, конечно. Можно щенка на руках у хозяйки.

– Неправильно! Типичное дилетантское решение вопроса. Собаку категорически нельзя рисовать.

– Почему?

– Да потому, что зритель этого и ожидает! – не слишком логично закончил Ростислав.

Ему уже не мешал ни грохот перфоратора за стеной, ни то, что Богдан не пил спиртного. Творец погрузился в тонкости своей профессии и желал приобщить к ним дилетанта – бывшего прапорщика.

– А что же тогда рисовать? – удивился Богдан.

– Собаку – ни в коем случае. Надо нарисовать будку. И вот тогда у зрителя подсознательно возникнет в голове образ пса. Доходчиво излагаю?

– Вполне, – кивнул Князев.

– Или же возьмем образ террориста. Не обязательно рисовать какого-нибудь «аллах-акбара» с бородой, как у Карабаса-Барабаса, обвешанного гранатами и оружием.

– Граната тоже оружие, – поправил режиссера бывший прапорщик.

– Это мелочи профессиональной терминологии, которые не меняют суть дела, – даже не обиделся Ростислав. – Главное в другом. Будь я живописцем, нарисовал бы мирный городской пейзаж. Мамаши с колясками. Офисный планктон по тротуару рассекает. Парень с девушкой целуются. Дети голубей кормят. Тишь да благодать, а картину назвал бы «За три секунды до взрыва». Вот тебе и «месседж» про террориста, который везде и всюду, невидимый, неслышный.

– В любой профессии свои секреты имеются. – Князев подлил себе томатного сока и закурил.

– Настоящий художник ничего впрямую зрителю не показывает, не говорит, он провоцирует на размышление, на сопоставление, – все больше заводился режиссер. – А уж зритель сам делает выводы, будучи уверенным, что сам до всего додумался…

Богдану хотелось спросить:

«Если ты такой умный, то почему сидишь сейчас со мной в подсобке, а не красуешься на Каннском фестивале?»

Но он промолчал. Ответ был налицо, его Ростислав держал в руке – стаканчик с водкой, ну, и вытекающая отсюда лень. Ростислав уже миновал тот возраст, когда можно начать карьеру с нуля. Запас творческих и жизненных сил исчерпался. Теперь оставалось лишь говорить правильные вещи.

– …думаешь, я уже того – спекся? – словно прочитав его мысли, спросил режиссер. – Нет, есть у меня еще порох в пороховницах, ягоды в ягодицах и песок в песочнице. Не веришь? Посмотри.

– Я ничего такого не говорю, – пожал плечами Князев.

– Не говоришь, но думаешь, – возразил Ростислав. Он полез в сумку, вытащил залапанный планшетник. – Я кино еще не доснял, все не смонтировал, но кое-что могу показать. Смотри. Это начало, можно сказать, увертюра, музыку я еще не подложил.

На экране появилось изображение. Московская улица. Молодая женщина среднеазиатской внешности о чем-то говорит с соплеменницами. Рядом проносятся машины, спешат прохожие. И среди этого столпотворения, среди этого стремительного потока огромного города ходит малыш – по-видимому, сын этой женщины. У нее явственно торчит живот, ждет еще ребенка. Мальчик совсем маленький – года два, чуть больше. Он ловко лавирует среди прохожих, останавливается на самом бордюре, смело смотрит на проносящиеся мимо него машины. Мать практически не обращает на него внимания, лишь изредка бросает косые взгляды, а с места не сходит, продолжая разговор с соплеменницами.

Богдан досмотрел сюжет до конца. Экран погас.

– Ну, и что ты испытывал во время просмотра? – победно глядя на приятеля, спросил режиссер.

Теперь, когда Князев был слегка «подкован», то не спешил говорить банальности, он понимал, что Ростислав ждет от него расшифровки того самого таинственного «месседжа» – нарисована собачья конура, а получается, что в голове возник образ пса. Ничего толкового в голову не приходило, но Богдан чувствовал, что не сильно ошибется, если просто перескажет свои зрительские эмоции. В конце концов, он же не художник, не творец, он только воспринимает показанное ему.

– Сперва мне было страшно за мальчика – попадет под машину, его не заметят и затопчут, упадет, в конце концов. – Князев заглянул в глаза Ростиславу, и тот, подбадривающе улыбаясь, спросил:

– Но потом с твоим восприятием малыша что-то случилось? Что именно? Я специально дал образ в развитии.

– А потом страх за него ушел. Я понял, что он достаточно приспособлен к жизни, чтобы с ним ничего плохого не случилось, и его мать знает об этом, потому и не волнуется.

Режиссер радостно хлопнул в ладоши:

– Ты все правильно понял. Я снял этот сюжет для начала фильма, чтобы показать – этот мальчишка, чьи родители приехали на заработки из Средней Азии, не такой, как дети тех, кто вырос в большом городе. Они в чем-то похожи на зверенышей – не в плохом смысле. Они такие же люди, как и остальные, но у них другое мышление, они ближе к природе и меньше подверглись воздействию современной цивилизации. А вот система приспособления к меняющимся условиям у них значительно выше. Малышу все равно, к чему приспосабливаться. К жизни в степи, в лесу или в каменных джунглях.

– С этим можно поспорить, но где-то ты прав.

– Это не я прав, это ты сам прочувствовал, – самодовольно усмехнулся Ростислав, подливая себе водки и прикусывая оливку.

Казалось, все остальное он прикупил просто для того, чтобы выставить на стол, а не для того, чтобы есть. Когда он говорил про искусство, ему не нужны были калории, только допинг. Богдан отхлебнул томатного сока и спросил:

– Это и есть твой «месседж»?

– Не совсем. Фильм о той боязни, которую мы испытываем перед мигрантами. Об ее истоках. В сюжете с мальчишкой я задал лишь общий тон. Мы боимся зверя не потому, что он зверь, а потому, что не способны понять его мысли и мотивации. Мы видим в мигрантах чужаков с иным, чем у нас, мировосприятием, они для нас не всегда предсказуемы, потому подсознательно мы их и боимся. Если ты воспринимаешь человека немного как зверя, то станешь его бояться.

– Зверь? Я бы не сказал.

– Это лишь один из вариантов. Смотри еще.

На экране планшетника прошло еще несколько коротких сюжетов. Толпа гастарбайтеров на импровизированном «невольничьем рынке» обступает машины с возможными нанимателями. Выходцы из Средней Азии чистят снег. Подсобные рабочие на оптовом рынке. Богдан даже усмехнулся, вспомнив свою работу на овощной базе.

– Это так, больше для настроения, для поддержания темы двухлетнего мальчишки. Планы будут объединены музыкой. Дальше будет вот это. Я спрашивал у разных людей, почему ни англичане, ни СССР не смогли победить в Афганистане. Это очень серьезный вопрос.

– В самом деле, почему? – спросил Богдан.

– А ты как думаешь?

– Они свободолюбивы, – ответил Богдан и тут же понял, что сморозил банальщину.

– И мы свободолюбивы. Их свободолюбие лишь следствие, а не причина. Смотри и слушай.

На планшетнике появилось новое видео, снятое на улицах. Ростислав проводил опрос насчет того, почему ни британцы, ни СССР не смогли победить в Афганистане. Ответов было много, но запомнились Богдану лишь два. Возможно, потому, что отвечали сами участники боевых действий, и это в чем-то было созвучно тому, что пришлось пережить самому Князеву. Правда, он воевал на территории России, и против него выступал не весь народ, а боевики и наемники, по большому счету, бандиты.

На площади, на фоне вокзала стоял уже немолодой мужчина в камуфляжном бушлате. Судя по рюкзаку за спиной, собирался на рыбалку. Он отвечал, неотрывно глядя в объектив камеры:

– …мы въехали в селение на трех БМП. По большому счету, спасли декханам жизни. До этого моджахеды вели по нам огонь прямо с подворий. – Мужчина замолчал, задумался, наверное, вспоминал, как это было в деталях.

На экране возник парящий в вышине орел, он казался маленьким черным крестиком.

– Это я уже в одном документальном видеофильме позаимствовал. «Скоммуниздил» чужую работу, но придал кадрам совсем другой смысл, – признался Ростислав. – Там была жизнь животных, а у меня жизнь людей. Орел – это образ.

За кадром вновь зазвучал спокойный голос ветерана-афганца.

– Все селение выбежало нас встречать. Благодарили, что не стали накрывать моджахедов с воздуха, не использовали артиллерии. Иначе просто разнесли бы поселок к чертовой матери, вместе с жителями и домами. Ну, ясное дело, было и много мальчишек. Мы, конечно, настороже, мало ли кто под местного жителя замаскироваться может? Я на землю с брони спрыгнул, а ко мне мальчишка лет семи-восьми подходит и на мой автомат показывает. Мол, можно выстрелить? Я понимаю, давать оружие мальчишке не стоит. Мало ли что у него в голове? Но, с другой стороны, все жители на нас смотрят, и показывать, что мы боимся мальчишки, тоже нельзя. Я дал ему автомат. Мальчишка взял его, затвор передернул и ствол в небо направил. Почти не целился, во всяком случае, мне так показалось. Выстрелил. Орел, которого и разглядеть-то трудно было, камнем полетел на землю и упал мертвый рядом с нами. Мальчишка засмеялся и вернул мне автомат. Вот тут я и понял, что мы в Афганистане не победим. Тут каждый мальчишка с самого детства учится стрелять так, как нам и не снилось. А еще они на своей земле, в своих горах, местность знают.