Елена Крюкова - Железный тюльпан Страница 24

Я никогда не выброшу Тюльпан. Это мой единственный шанс. Это моя единственная зацепка за жизнь. Это мой поводырь в лабиринте людских судеб, по которому иду вслепую, ощупывая пространство глупыми руками.

Почему Ахметов так хотел вернуться?! Почему Люба так хотела вернуться?!

Почему они вернулись туда, откуда бежали сломя голову, в слезах и проклятиях?!

А если… мне убежать?!

В Америку. В Канаду. В Гренландию. В Новую Зеландию. В Антарктиду. Куда угодно.

Убежать. Алка, это мысль. Убежать, чтобы тебя не нашел никакой Горбушко. Чтобы никакой Беловолк тебя не нашел.

Если ты убежишь, ты же все равно вернешься, правда?!

Никому из живых не дано

Быть вечно юным

И вечно хмельным.

Они, его враги, охотятся за ним. Они все-таки выстрелили в него!

Он и сам не ожидал, что разразится такой грандиозный скандал за кулисами. После его выхода должна была петь Диляра Садыкова, а он был, как всегда, так жаден, так кровожаден, он схватил публику за горло железной хваткой, и публика не отпускала его, и он не отпускал публику, и все орали: Лю-у-уций!.. — и ничто грозы не предвещало, — а за кулисами на него налетел директор компании, стал кричать: вы обещали мне еще два концерта в Екатеринбурге, а сами смываетесь, это наглость, я этого так не оставлю, вы уплатите мне неустойку!.. — и он тоже раскрыл пасть, раззявил свой певческий галчиный рот и стал орать на него, а сзади подбежали те, черные, он их сразу узнал, он повернулся к ним спиной, а один из них рванул его за локоть: «Ты, русская свинья!.. Долго еще будешь мозолить нам глаза?!..» — и он обернулся, мгновенно обезумев, задохнувшись в пожаре алого гнева, и уже не помнил, как его рука сама размахнулась и он ударил, и тот, кого он ударил, отлетел к стене; и он смотрел на распростертое у стены тело — и не услышал выстрела. А директор все орал: вы мне должны!.. вы мне должны!.. «Я никому уже ничего не должен», - прохрипел он, пытаясь подняться с пола, весь залитый кровью.

Они стреляли в него в упор, но промахнулись, портачи, и он сразу понял, почувствовал, что ранен неопасно. Так, отлично, кровь остановят, швы наложат, есть повод немного опьяниться болью и воплями ввергнутой в неистовство, потрясенной публики, ощутить себя героем. Ты не герой, Люций, ты блестящий мальчик, певец и бонвиван, ты… ты процарапавшийся наверх из заброшенного в лесах марийского села красивенький мальчонка с бесподобно богатым голосом, как это о тебе написали в «Таймс»: «Тенор Люция подобен россыпям алмазов…»? Долго же ты царапался, парень. Без малого сорок лет. Тебе далеко за сорок, тебе весь полтинник скоро стукнет, а тело твое молодое, масленое, купанное в хвойных и молочных ванных, все бугрится мышцами, а волосы ты завиваешь, как баба, на горячие бигуди, чтобы локоны черными ручьями растекались по античной спине, а ноги свои ты туго обтягиваешь то лосинами, то черной кожей, то выставляешь, голые, напоказ — артист — сам себе скульптор и материал: глядите, люди, любуйтесь, хлопайте в ладоши! Я никогда не состарюсь! Я — звезда! Я… звезда…

«Убили Люция!.. Люция убили!..»

Да не убили, а только ранили. Ранили, дурачье, что вы все так орете!

Где-то в углу, захлебываясь слезами и всхлипами, громко плакала Садыкова. Он подумал коротко и зло: может, она навела, восточная ханская собачка?.. — и отбросил от себя, как мусор, эту обжегшую его мысль. Врагам уже давно не нравятся его песни. Все на свете политика. Они кричат: ты, черный!.. Ты, красный!.. Вы, желтые… вы, измазанные кровью до ушей… Он закрыл глаза, слушал гомон и резкие выкрики врачей, хлопотавших над ним. До него с трудом дошло, что он чудом остался жив. Может быть, кто-то вовремя подтолкнул стрелка под локоть.

Он почувствовал аромат парижских духов. «Коко Шанель», он знал эти духи. Так могла душиться только одна баба в мире. Любка Башкирцева. Вот она наклонилась над ним. Обеспокоенно шарит по нему глазами. Трогает закатанный рукав его концертной ало-розовой атласной рубахи.

— Люций, ну что же ты так, а!.. Люций, кто тебя?!.. Тебе не больно?..

— Прежде чем я тебя увидел, Любаша, я тебя унюхал, девочка, — кряхтя, поднимая перед хлопочущими врачами руку для перевязки, выдохнул он. — Ты откуда?.. Из Парижа?..

— С Марса, дорогой. — Она всунула ему в рот мятную таблетку. — Пожуй, легче станет.

— Любка!.. — Он задохнулся, улыбался, запрокинул голову, из глаз его по вискам стекали неправдашние, кукольные слезы. Он уже лежал на носилках. Импресарио рвал на себе волосы. Лысый усатый врач, глядя на наручные часы, держа его за запястье, щупал пульс. — Ты всегда была друг мой… ласточка…

Алла наклонилась над ним. Ее лицо оказалось слишком близко от его лица. Удивление начало вытягивать его глаза, оттягивать вниз челюсть.

— Черт, Любка!.. у тебя раньше глаза, Любка, были зеленые!.. А теперь… черные!.. Что, контактные линзы?.. Надоели тебе твои изумруды?..

Она нашлась очень быстро. Почти мгновенно.

— Я накапала белладонны, дружочек, чтобы взгляд был загадочный. Это зрачки такие широкие. Тебе не больно?..

— Терпимо. — Он поморщился. — Так как там в Париже, а?.. Эйфелева железка все еще стоит?..

— Стоит, стоит, — она усмехнулась. Милиционеры оцепили кулисы, кричали: посторонним очистить помещение!.. Слабо доносился отдаленный гул возбужденного зала, ждавшего продолжения концерта, а получившего кровавый бифштекс сенсации. — Еще как стоит.

Погладила его по побледневшей, потной щеке. Угораздило ее припереться к нему на концерт, а в него возьми и выстрели какой-то подонок. Впервые Алла ощутила, каково это — быть звездой: оказывается, это еще и опасно. Ты идешь по лезвию бритвы. По канату. Ты скользишь над пропастью. Балансируешь. Держишь в руках груз. Канат врезается в голую ступню до крови. А снизу, из задравшей головы толпы, в тебя, прицелившись, стреляют. Красавчик Люций, любимец публики Люций. Черные, масляные кудри до плеч, рубаха «а-ля рюсс», мускулы переливаются и играют под смуглой кожей, загорающей на пляжах Майами и Мальдивов. А может, просто кварцем парнишка облучается в районной поликлинике?.. Она улыбнулась ослепительно и, подмигнув, сказала певцу:

— До свадьбы заживет.

— До свадьбы с тобой?.. И голос у тебя какой-то хриплый, мать. Что, простудилась?.. Иль де Франс погодой не балует?.. — Он стрельнул в нее глазами. — Эй, костоправы, поосторожней!.. кость все-таки пулька зацепила, наверно… ч-черт…

Алла мысленно выругалась. «Контактные линзы Беловолку заказать — немедленно. Как это мы упустили. Любкины зеленые глаза… как же я забыла — в ту ночь… они же, виноградины эти зеленые, мерцали так близко… ну, она же все-таки не кошка была, а баба…»

— Ты… со мной… в больницу?.. — выхрипнул он, благодарно вскинув на нее глаза. Она крепко сжала его здоровую, не раненную руку.

— Я поеду с тобой в больницу. Я поухаживаю за тобой. Я посижу около тебя. Я… — Она наклонилась к нему ниже, очень низко, лицом к лицу. Ее жесткие волосы черным вороновым крылом коснулись его потного лба. — Нам надо поговорить.

— О них?.. — махнул он головой, оскалился. — Об этих гадах, кто… стрелял?!.. Суки… Я догадался, кто это… Я их найду… Ты их знаешь тоже?!..

Она промолчала. Кивнула. Пусть думает. Пусть надеется. Месть — здоровое чувство. Все люди кому-то хотят в жизни отомстить хоть однажды. Она видела, как почтительно, подобострастно на нее смотрят врачи: «Сама Башкирцева!.. Не прогоняйте ее… Она будет сопровождать Люция… Она пообещала нам импортных лекарств!..»

Перед подъездом концертного зала дверцы кареты «Скорой помощи» и черного форда Башкирцевой хлопнули одновременно.

Она курил сигареты нервно, одну за другой; за окнами шел мокрый густой снег; Люция положили в Первой градской в бокс, и он велел открыть окна, и рявкнул: «Хочу курить и буду курить, рана пустяковая, что вы так все со мной возитесь, я через неделю буду петь в Филадельфии!.. и моя подруга пусть курит!.. провалитесь все!..» — и он курил, и Алла курила, и ссыпала пепел куда угодно, неряшливо, не глядя, на больничную тумбочку, в шкурку очищенного апельсина, уже не думая ни о чем, напряженно смотря певцу в лицо, впившись в него, как клещ, выпытывая, узнавая, докапываясь до истины. По ее вискам тек пот. Она стряхивала его ладонями. Ей было жарко и страшно. Она шла до конца. Шла ва-банк. Другого такого случая может не подвернуться. Он может узнать, кто она. Все раскроется, и он будет глумиться над ней. Пока она для него Люба — она должна выжать из него все соки.

Врачи думают, она рассказывает ему сказку на ночь. Что они вместе едят апельсины и мандарины и смеются, и перемывают косточки звездным друзьям.

Сказка на ночь!.. Она задавала вопросы. Ее голос стал стальным, как лепестки Тюльпана. Люций трясся. Люций катал кудрявую голову по подушке.