Наталья Троицкая - Сиверсия Страница 24

В квартиру, едва не сбив его с ног, влетел Олег Скворцов.

– Саня! – он крепко обнял Хабарова. – Саня, прости меня!

– Олежек, ты чего?!

– Позвонок, прости меня! – он бухнулся на колени и закрыл лицо дрожащими руками.

Хабаров поднял Скворцова и повел в кухню. Полстакана водки Скворцов выпил залпом, перевел дух и заплакал.

– Денис… Он копался в твоем парашюте. Людка его спать укладывала, он ей и…

Состояние Скворцова едва вытягивало на троечку.

– Что? – растерянно выдохнул Хабаров, и противный холодок побежал по спине. – Я же сказал вам: «За парашютами присматривайте!»

Оба молчали.

Скворцов достал сигарету и теперь мял ее дрожащими пальцами.

– Если б Денис и до запасного…

– Хватит, Олег!

На машине Скворцова Хабаров отвез его домой.

– Зайди, – попросил Скворцов. – Денис и Людка ждут. Прощения просить будут.

Хабаров вложил ключи от машины в руку Скворцову.

– Олежек, постарайся, чтобы твоя бурная семейная жизнь не сказывалась на работе. Или мы расстанемся.

Он вел себя абсолютно спокойно и уверенно, и это сразу бросалось в глаза. На его лице не было и тени сожаления, тем более – раскаяния. Его взгляд был холодным и твердым. Никита Осадчий не сомневался ни в чем. Сомнение – признак неуверенности, неуверенность – сестра слабости, а слабость еще хуже, чем тупость.

– Не слишком ли ты круто с ним, Никита? Мы же не уголовники, мы бизнесмены.

– Тут такая хрупкая грань… – улыбнулся тот. – Брюс не потянет нового витка в развитии нашего бизнеса.

Сибирцев оглянулся по сторонам, не слышал ли кто слов Осадчего, но на песчаном озерном берегу на сотни метров не было ни единой души.

– Ты маньяк, Никита! – уверенно сказал он. – Последнее время ты беспокоишь меня. Деньги, причем большие деньги, деньги любой ценой – вот твоя навязчивая идея. Тебя заносит.

– Маньяк… – Осадчий рассмеялся. – Маньяк…

От этого неуместного смеха холодок пробежал по спине Сибирцева.

– Мы почти легально используем труд рабов! Мы заключаем сомнительные сделки, за которые нас вот-вот посадят на полвека! Никита, мы воруем у государства золото и алмазы! Имей в виду, если меня возьмут, я все расскажу. Я – директор алмазодобывающей конторы. Я не хочу умереть на тюремных нарах! Устал я, Никита. Может, старею? Меня воротит от бизнеса с душком. Все же, я человек старой закалки. Я был везучим геологом, хорошим директором прииска… Да! Меня уважали. Потом появился ты… Ты же не ограничишься Брюсом. За Брюсом последую я. Ты – псих! Псих! Чертов псих!

Осадчий выхватил нож и вонзил его по рукоятку в сердце Сибирцева. Тот как подкошенный рухнул на вылизанный волнами песок.

Осадчий уперся ногой в плечо Сибирцева.

– Я же разговаривал с тобой. Я же тебе шанс давал. Зачем ты сказал, что я псих? Не надо было меня провоцировать! Толя, не надо!

Он толкнул ногой тело, оно перекатилось на спину. Широко открытыми застывшими глазами Анатолий Сибирцев смотрел в небо, куда сейчас в муках, хрипя надсадно «Нет! Еще не время!» – отлетала его душа.

Осадчий ощутил, как чувство наслаждения чужой смертью овладевает всем его существом. Это пошло еще с Афгана. Тряханул озноб. Легонько закружилась голова. Он несколько раз жадно сглотнул слюну, словно увидев сочный, порезанный на тоненькие дольки, кислый, невероятно кислый лимон. Сердце сладко защемило. Казалось, разум покладисто снял все запреты и табу. Хотелось убивать, жестоко, беспощадно. Убивать без разбору, без повода, ради наслаждения самим процессом. Не выпуская из рук окровавленного ножа, он сдавил виски. Из его уст вырвался нечеловеческий рык. Желая хоть как-то защитить себя от ненормальных, противоестественных чувств, он с разбега нырнул в озеро.

В мокром костюме Осадчий шел домой. В саду он нашел Ольгу. Жена сидела в инвалидной коляске, покойно сложив руки на коленях, и смотрела на цветы. Увидев его, она улыбнулась, ее тоненькие бледные губы растянулись в неприметную полоску. Никита встал перед нею на колени, уткнулся носом в подол нарядного платья и заплакал.

– Что случилось?

Он не ответил.

– Тебе надо отдохнуть, – Ольга ласково гладила его по голове. – Никита, ты устал. Ты столько работаешь…

– Я так больше не могу, мышонок, – он поднял заплаканное лицо, посмотрел в ее полные сочувствия глаза. – Мерзко всё. Сдохнуть хочу! Ты веришь мне? Веришь?!

– Да, – прошептала она и обняла. – Все будет хорошо. Это минутная слабость. Ты справишься. Все будет хорошо…

Пятьдесят, семьдесят, семьдесят пять, восемьдесят…

Стрелочка спидометра дрожит у отметки восемьдесят пять километров в час.

Пролетающие мимо машины, люди, ажурный парапет Краснохолмского моста сливаются в одну нечеткую, словно размытая фотография, линию. Нога плавно давит в пол педаль газа. Руки цепко держат руль. По виску извилистой змейкой скользит капелька пота. Впереди узкой лентой вздымается, уводит в небо рампа. Еще секунда, и, прилежно заурчав, автомобиль взлетает по ней. Оторвавшись сначала передними, а затем и задними колесами, он легко и свободно парит над крышей грузовика, милицейским кордоном на сумасшедшей семиметровой высоте.

Его глаза, холодные, стальные, излучают сейчас такую уверенность, такую убеждающую силу, что кажется – опасности, смерти Хабаров говорит: «Не возьмешь! Ни хрена не возьмешь!»

Описав крутую дугу – траекторию падения – автомобиль летит все ближе к асфальту. Три, два, метр… Еще миг, и вот он уже плавно касается передними колесами моста, а затем, приземлившись на все четыре колеса, чуть отпружинив и изобразив лихой зигзаг, словно почувствовав родную стихию, рвется вперед и исчезает из виду.

– Чтоб я так жил! На каком это мы свете?! – Чаев восхищенно потирал руки. Эту пленку он смотрел уже двенадцатый раз. – Как? Скажи мне, собака, как ты это сделал?! Это же невозможно! Факт!

Хабаров довольно потянулся, хрустнув косточками.

– Нужно было прежде всего гарантировать мягкое приземление. Поэтому трюк снимался в два приема: раздельно начало и конец. Я взлетел по четырехметровой рампе и приземлился на приход – смягчающую удар подушку из коробок. Потом меня подцепляли краном и тихенько-смирненько опускали на асфальт. Я пил кофе, и мы делали вторую часть трюка.

– Ты же не любишь кофе…

– Ты слушаешь или нет? С такой же рампой, только высотой чуть больше полуметра, на скорости восемьдесят – восемьдесят пять я падал на поверхность моста. Камера, установленная на асфальте, прямо под рампой, этот полет фиксировала. Так что, когда смотришь, как я над нею пролетаю, кажется, что лечу на сумасшедшей высоте. На самом деле там было не больше метра. Короче, как и говорила Мари, все было «без особых проблем». Середину трюка снимали в конце. Просто выстреливали автомобиль из катапульты.

– Как тебе пришла эта схема?

Хабаров скрестил руки на затылке, улыбнулся лукаво.

– Не поверишь. Лежу это я на ней…

Чаев присвистнул.

– Мощная баба! Какие идеи рождает!

– Вообще, Витек, хорошие ребята – французы. С ними оказалось очень приятно работать. Они считают деньги, но для них еще важнее конечный результат. Так что я ходил у них, как мэтр, говорил: сделайте то-то, и это тут же делалось. Трюк снимался очень большим количеством камер, а за счет резкой смены планов, монтажа возникает вот та динамика, которую ты ощущаешь.

– Расцеловал бы того, кто это монтировал. Мощно! Профессионально!

– Не хотел бы тебя огорчать, – Хабаров хитро прищурился, – но целоваться с тобой я не буду. О наших теплых отношениях и так болтают всякие глупости.

– А что, Санек, признайся, когда летишь на высоте в семь-восемь метров там, – он указал на низ живота, – точно покалывает?

Хабаров рассмеялся.

– Вот что значит «эффект присутствия»! Хорошее я тебе кино показал. Хорошее! Кстати, я с ними контракт заключил. Заодно отработаем в Иерусалиме. Ты и я. Эти автотрюки мы сотни раз уже делали. Так что, считай, халява!

Хабаров спохватился, посмотрел на часы и резко поднялся.

– Я же в аэропорт опаздываю! Сижу тут, с тобой, Витек, лавры пожинаю…

– Зачем тебе в аэропорт?

– Мари Анже улетает.

– Слава богу! – Чаев простер руки к небу. – Эта Эммануэль совсем тебе голову заморочила. Опасаюсь, как бы ты, дорогой мой, не пропал совсем.

– Не бойся. Это не страшно.

– Простого «до свидания» ей не достаточно?

– Уподобился сварливой теще?

– Дружище, – мудро рассуждал Чаев, – я вижу эти золотые искорки в обычно холодных, непроницаемых глазах. Что же, иди к ней, спеши! Но тогда не гулять тебе под вишнями, которые только начинают зацветать, не слушать по вечерам музыку Шуберта и не писать при свечах гусиным пером, как булгаковскому Мастеру. Превратишься ты в обывателя, вершиной блаженства которого станет пресловутое домино с алкашами у подъезда.

Хабаров махнул на прощанье рукой:

– Не люблю домино…