Андрей Воронин - Кроссворд для Слепого Страница 25

Макс Фурье напрягся, его тонкие пальцы сжались в кулаки:

— Нет, я ее не буду продавать ни за две, ни за три тысячи. Что такое две тысячи? Деньги заработать я смогу и так, не продавая картину. Что-то здесь не так, Серж.

— Я тоже подумал, не все просто с этим Олегом Петровичем. Темнит он, может, картина ценная?

— Вполне может быть, — вспоминая клошара, задумчиво сказал Макс Фурье. — Человек, который продал ее, не похож на того, кто мог нарисовать подделку. Эта картина подлинная, так что скажи своему коллекционеру, продавать ее я не стану.

— Хозяин — барин, — русской пословицей ответил Серж и, допивая остаток пива, смял жестяную банку.

— Ты еще у кого-нибудь смог бы уточнить? Показать специалисту?

— Что ты имеешь в виду?

— Надеюсь, у тебя есть и другие хорошие знакомые, кому ее показать можно?

— Надо подумать, — и Серж Максимов повернул бейсболку козырьком вперед, потер виски и нервно раздавил окурок в пепельнице, а затем сунул его в пустую пивную банку, измятую и никчемную. Окурок зашипел. — У моей знакомой приятель художник, мы с ним по очереди ее имеем. Можно ему показать.

— Да, покажи, пожалуйста, я буду тебе обязан.

— Макс, перестань!

Поездка к художнику, которого Серж знал лишь мельком, расставила все на свои места. Когда Серж приехал в мастерскую, художник, бородатый, нечесаный, в черной робе, перепачканной масляной засохшей краской, был немного навеселе. Знакомая Сержа тоже сидела в мастерской.

Художник грязной рукой пожал ладонь оператора и пригласил его выпить полстакана водки. Серж от водки отказался, сославшись на коронную причину:

— Я за рулем.

— Так она поведет, — бросил художник взгляд на их общую подругу.

— Я уже выпила, тоже не поведу, — заупрямилась девушка.

— Тогда как знаешь, мое дело — предложить, — художник хлопнул полстакана водки, заел медом, картинно закурил трубку, распространяя удушливо сладкий запах чересчур уж ароматного табака.

Серж вытащил из коробки картину. Художник указал на свободный мольберт.

— Поставь ее туда.

Художник уселся в кресло напротив мольберта, его подруга помогла Сержу пристроить полотно. Лицо художника исказила гримаса, его желтые прокуренные зубы стали видны до десен, словно кто-то невидимый сунул ему в рот пальцы и растянул бородатые щеки. На глазах художника, как показалось Сержу, даже сверкнули слезы. Он принялся их тереть кулаками, затем подбежал к полотну и стал его буквально обнюхивать, поглаживая пальцами поверхность.

— Твою мать! — глядя на Сержа, буркнул он. — Да это же Шагал! Гадом буду — Шагал, самый что ни на есть настоящий! Ранний Шагал, витебский период. Сейчас посмотрим… — он бросился к стеллажу, который был спрятан за полотняной, перепачканной масляной краской шторой, откинул полотно, забросив его на мольберт, и принялся на пыльной полке искать нужную книгу.

Наконец подбежал к столу, держа в огромных лапах священный фолиант в белом супере, с автопортретом Марка Шагала на обложке и датами жизни.

— Вот это самое полное собрание его картин, скульптур, рисунков, гравюр, — он принялся листать. — Вот смотри, — он ткнул пальцем в две картины на разных страницах. — Видишь, это портрет Беллы, его жены. Тот же голубой фон, то же белое платье, только цветы в руках другие. Но это она — Белла, гадом буду, она! Не могу я перепутать! Слушай, парень, ты где картину украл? Признайся сразу.

— Нигде я ее не крал, это картина моего приятеля, француза. Купил он ее недавно.

— Француза, говоришь? Он что, у тебя миллионер, чтобы такие картины покупать?

— Не миллионер, но мужик не бедный. Ты хоть знаешь примерно, сколько этот холст стоить может?

— Нет, не знаю. А вот смотри, что сейчас произойдет, — художник бросился к другому стеллажу и вытащил оттуда старинную раму, широкий резной багет, потемневший от времени. Рама была точь-в-точь как на этот холст Шагала. Он быстро и умело вынул картину из родной рамы, приладил подрамник в свою раму, повернул картину к свету. — Ну, смотрите, — художник протрезвел буквально на глазах.

Серж в живописи не очень разбирался, и к тому же современное искусство его не сильно занимало. Вот старые мастера — там все понятно, а с искусством начала двадцатого века у Сержа были непонятки: то ли он не догонял в связи с нехваткой вкуса, образования, то ли это искусство было абсолютно не его, но картина в раме поразила и Сержа. Он понял, что перед ним подлинник, самый что ни на есть настоящий.

— Дай-ка я вот что сделаю, — художник намочил бинт нашатырем и очень аккуратно, бережно, как будто мать протирает лицо младенца, прошелся по поверхности холста, снимая старую грязь, снимая остатки вторичной записи. — Здесь что-то было нарисовано, — глядя на бинт, бурчал художник, какой-то придурок записал Шагала темперой. — Я бы ему руки повыдергивал и спички вставил, варвар этакий!

— Слушай, Павел, — обратился Серж к художнику, — а сколько, по-твоему, холст стоить может?

Художник злобно хлопнул в ладоши и, вызверясь, взглянул на Сержа:

— Да это шедевр, мать твою, он цены не имеет! Он может стоить и миллион, и пять миллионов! А любитель и двадцать не пожалеет.

— Миллионов чего? — произнес телеоператор.

— Как это чего — не деревянных рублей, а полнокровных, зеленых, американских, — тех, что с президентами.

— Повтори, пожалуйста.

— Повторяю для невежд. Иди смотри, — художник подозвал свою подругу, похлопав ее, как лошадь, по спине.

— Какая красота! — произнесла женщина.

— И я говорю, красота самая настоящая!

— Ладно, доставай ее из своей рамы, — попросил художника Серж.

Тот дрожащими пальцами вытащил холст из рамы, бережно запаковал в мягкую ткань и аккуратно вставил в картонный футляр.

— Счастливый твой приятель, такую вещь имеет. Это тебе не наши специалисты. За мой лучший холст, если удается выручить тысячи полторы, я за счастье считаю. Хотя, может быть, лет через сто и мои картины будут миллионы стоить.

Серж рассматривал картины Павла, висевшие на стенах мастерской. Они ему нравились, они ему были понятны, но от них не исходила та внутренняя сила, то свечение, которое присутствовало, которое буквально било в глаза с маленького холстика Шагала. И Сержу даже показалось, что он понял именно здесь, в этой мастерской, чем отличается настоящее искусство от суррогата: от настоящего всегда исходит энергия, невероятная жизненная сила, а от суррогата веет мертвечиной, как от муляжа, который изображает кусок мяса или яблоко — нет ни аромата, ни вкуса, хотя вроде бы похоже на живое.

Он распрощался с художником, крепко пожав на прощание мозолистую широкую ладонь, перепачканную краской, чмокнул в щеку подругу художника и поспешил покинуть мастерскую.

Он приехал к себе домой. Макс Фурье варил кофе.

— Слушай, Макс, — сразу без всяких обиняков сказал Серж, — это картина Шагала — раннего — витебский период, и стоит она много миллионов.

— Кто это тебе сказал?

— Художник сказал.

— Настоящий художник?

— Есть у меня один знакомый, картины пишет.

— Это правда?

— Да, — кивнул Серж, — он в этом разбирается.

— Тогда давай выпьем. У меня есть еще бутылка «Рене Марти», держал на случай, — он полез в сумку и вытащил пузатую бутылку коньяка.

Поставил ее на стол. Мужчины принялись пить. О картине пока говорить боялись, слишком были потрясены новостью и пока еще не успели ее переварить, осмыслить и прикинуть, как себя вести в сложившейся ситуации.

— Слушай, а может, он ее украл!

— Кто? — спросил Макс Фурье.

— Ну, этот барыга, который ее тебе продал.

— Мне какое дело? Я деньги заплатил. Он говорил, что на ней какого-то его родственника был портрет, но потом что-то произошло, краска обсыпалась, отвалилась или смылась, я, честно признаться, не вникал… — Макс Фурье говорил по-русски, вставляя французские слова, когда был не в состоянии подобрать адекватное слово из русского.

К подобным речам Серж привык и ориентировался в них прекрасно, умудряясь улавливать даже нюансы и интонации.

ГЛАВА 10

Из Витебска, не дождавшись окончания «Славянского базара», уехали не только Сиверов и Фурье. В другую сторону — к Минску — мчался в скором поезде и заместитель министра обороны Беларуси Бартлов. О взрыве в гостинице «Эридан» он узнал через десять минут после того, как Глеб забросил в кабину лифта гранату, и сразу же нехорошее предчувствие охватило Бартлова, а через пять минут он уже знал, что погиб именно Омар шах-Фаруз. Бартлов тогда коротко выругался, даже забыв отключить трубку.

Он попал в ужасное положение, и непонятно было, что теперь делать? Повадки политиков он знал — спрячутся в кусты, на время затаятся, сделают вид, что об Омаре шах-Фарузе ничего не знают. Деньги, естественно, не отдадут, и ракетный комплекс земля-воздух в Ирак не уйдет. В итоге отдуваться придется ему — Бартлову, за шестьюдесятью миллионами баксов люди с Востока не поленятся приехать в Беларусь, чтобы отыскать концы.