Сергей Дышев - Закон оружия Страница 25

В кульминационный момент моего прославления я обнаружил, что дева Мария исчезла, я выскочил из-за стола, бросился к выходу, настиг ее уже во дворе.

– Стой, ты куда?

– Что я здесь забыла? – ответила она скорей устало, чем раздраженно.

– Но нельзя же так уйти, даже не попрощавшись. Мы же тебе самые близкие люди. Мы все вообще братья славяне. И сестры. Они тебе помогут еще.

– Не надо мне помощи.

– И куда ж ты без денег? Пойдешь одалживаться у своих любимых кавказцев? И знаешь, как платить придется? А-а, догадливая девочка…

– Ты пьян!

– А я и не скрываю этого. Я всегда честен и искренне пьян. И все же, куда ты пойдешь среди ночи? – Я ненавязчиво держал ее за рукав куртки.

– В посольство Украинской Республики, – ответила она с вызовом.

Я встал по стойке «смирно».

– Сейчас в эту торжественную минуту зазвучит гимн! – сказал я с пафосом. Не знаю, почему именно эта мысль пришла мне в голову.

Тут на пороге появилась грузная фигура Сидоренко.

– Вы куда пропали?

– Маруся собралась в украинское посольство!

– Не называй меня так!

Шеф искренне удивился:

– Зачем?

– Жаловаться! – ответил я.

Он подошел к беглянке, покачал головой:

– Что случилось, Мария? Может, я чем вас обидел или не так сказал? Я готов извиниться.

– Ну что вы… – Мария замялась. – Просто мне нужно решить вопрос, в общем, мне надо как-то выбраться во Львов.

– Какая ерунда! Володя, в чем дело? Почему девушка обращается не к тебе, а хочет идти в посольство? Разве ты не можешь решить этот пустяковый вопрос или ты просто не хочешь выпускать ее из плена? Ну ты душма-ан!.. У Марии мама волнуется… Завтра, Мария, сегодня уже поздно, – шеф глянул на часы, – завтра я тебя сам лично посажу на поезд. Даю слово!

Последующие события я вспоминал с трудом…

Она еще раз порывалась уйти… Мы пели украинские народные песни. Потом пришли в мою коммуналку. Хозяйка тетя Дуся, школьная уборщица, добрейшей души человек, не разрешала мне приводить женщин, но я стал рассказывать про Первотравное, как спасал Марию, как страстно приближал победу. И тетя Дуся сдалась: она видела, что глаза мои слипаются, а значит, ни на что другое, как на здоровый сон, не способен. Еще я помнил, как Мария скрылась в ванной комнате, как включила воду. Меня всегда волнует обыкновенный шум низвергающихся струй, особенно когда в твоей душевой женщина со сверкающей розовой кожей, мокрыми вьющимися волосами, пышной грудью, о которую разбиваются водяные потоки. И наконец открывается дверь, и она выходит, естественная, чистая, не смущаясь и, возможно, не подозревая о безупречности своей красоты, юности, свежести…

Утром я очнулся в кресле, моя гостья исчезла. Этого следовало ожидать.

Я отправился спасаться под струями душа. Когда стаскивал джинсы, что-то звякнуло, ударившись о кафельный пол. Это были ключи Ксении Черныш. Окопная журналистика совсем выбила меня из колеи, я забыл о своем обещании, я увлекся как мальчишка торжеством боя, чуть не потерял ключи. Не мне рассуждать о природе вещей в этом мире. Права была Ксюша: вижу не дальше окопа.

Телефон стоял в коридоре. В моем блокноте на букву «Ч» появилась новая запись, я набрал номер, ответила женщина.

– Это ваш коллега из газеты «Человек и закон» Владимир Раевский. Видите ли, я познакомился в Первотравном с Ксенией. Мне бы хотелось встретиться с редактором, у меня осталась ее кассета.

– Я знаю, мы слышали о вас… – произнесли на том конце провода. – Ксению сегодня хоронят. Если поторопитесь – на Хованском кладбище, уже увезли…

– Еду.

Я долго не мог поймать машину, потом поехали не по той дороге, в результате я опоздал.

На кладбище меня поразило, каким широким фронтом наступала механизированная смерть. Не успокаивало и банальное: все там будем. Канавокопатель отрывал широкое русло, затем могильщики углубляли и окультуривали его. Цивилизация…

На кладбище темнели еще две или три процессии, и хоть все они были похожи общей печатью скорби, коллектив редакции я определил сразу, потом увидел портрет Ксении в руках у шмыгающей носом девчонки. Уже забрасывали могилу. Я представил ее, бледную, немую, застывшую, под этой багровой крышкой, которая глухо принимала на себя удары земли, и мне стало не по себе. Я поднял смерзшийся ком глины, похожий на картофелину, бросил в яму. На меня никто не обратил внимания.

Мать рыдала, ее поддерживал седой мужчина, о возрасте которого сейчас сказать было трудно, рядом стоял длинноволосый парень, он кивал головой и вытирал платком свои слезы. Мать кого-то винила, все виновато молчали. «Более всех в твоей смерти виновен я!» – пришла мне худая мысль. Бандеровку спас, а Ксению уберечь не сумел. Когда все завершилось, я подошел к главному редактору Сватковскому – рослому мужчине лет сорока пяти, с крупными очками на мясистом носу. Все это время он заметно нервничал, боялся, видно, как бы не случилась в церемонии непредвиденная заминка, нелепость или что-то еще из ряда вон выходящее… Он посадил меня в свою «Волгу» и всю дорогу до редакции расспрашивал об обстоятельствах смерти Черныш.

– Она сама напросилась, я не посылал ее, – вдруг вырвалось у него. – Когда с бандитами воюет целое государство и не может справиться, то что говорить о журналистах? Они самые беззащитные в этой войне. И все равно их боятся… Думаете, на меня давления, угроз нет?

Я отдал ему магнитофонную кассету, которую обнаружил рядом с телом Ксении.

– Что на ней? – спросил он.

– Интервью с милиционерами, другими заложниками.

Потом редактор стал выпытывать, где, на мой взгляд, главные проколы федерального командования, сколько заложников погибло при обстреле села, были ли факты мародерства, изнасилований, расстрелов пленных со стороны наших войск. Я сказал, что такими фактами не располагаю. В конце концов он предложил мне написать материал о событиях в Первотравном для их «Дорожной газеты». Я, конечно, отказался, заметив, что у меня есть и своя газета. Редактор высокомерно заметил, что в ситуации, когда их журналистку убили, рассчитывать на беспристрастную информацию с места событий практически уже невозможно. Эмвэдэшное командование, да и собровцы никогда не расскажут всю правду.

– А какая правда вам нужна? – уточнил я.

– Правда, она и есть правда, – усмехнулся редактор, – она одна.

– Ни черта подобного. Здесь, в Москве, она одна, потому что строится чисто на логических и умозрительных заключениях… А вот на поле боя, у людей, которым надо принимать решение, идти на смерть, она совершенно другая… И вообще, с детства я усвоил истину: болтать всегда легче, чем работать. А чуть позже понял, что болтуны часто оказываются правы, потому что на людях они заметнее и виднее.

Мои наблюдения совершенно не понравились главному редактору, я даже был готов к тому, что он вежливо выкинет меня из машины. Но он не отважился и сделал единственно разумный ход: сказанное мной не отнес на свой адрес.

– Вы правы, болтунов в наше время пруд пруди…

После этого мы в полном молчании доехали до редакции.

Я пожалел, что отдал ему кассету.

На поминках в актовом зале редакции я снова рассказывал, как познакомился с Ксенией, как ее контузило. Не стал только говорить о документах. Возможно, в редакции о них и не догадывались. Зачем только было городить словесный мусор о том, что «патологические садисты» ни за что убили «нашу любимую Ксюшу»? Ведь были «пробные шары» – материалы, в которых она напрямую писала о коррупции высших чиновников и связях их с бандформированиями…

Вот и написала на свою голову…

Тихие речи выступающих при скорбном молчании постепенно заполнились гулом, коллектив расслоился на маленькие спорящие компании, о родителях погибшей не вспоминали, появились первые пьяные, и незаметно поминки превратились в обыкновенное застолье. Большинство сейчас выпивали не для того, чтобы заглушить горе – его заглушить так быстро невозможно, – а для того, чтобы загасить тягостную траурную ноту. И что бы ни было, после свежего морозца на кладбище организм требует свое.

Я тихо вышел и пошел по коридору. Кабинет, где сидела Ксения, был открыт. На ее столе лежали красные гвоздики и тот же портрет, только чуть меньше, что и на кладбище. Сейф стоял в углу – серый железный шкаф в полтора метра от земли. Я не стал закрываться: все шаги хорошо прослушивались, из зала доносились и резкие, неприятно громкие голоса. Из четырех ключей один был самым крупным. Но только я его вставил, как в коридоре раздались шаги, пришлось быстро вынуть ключ.

В кабинет заглянул главный редактор.

– А-а, коллега… – он покачал головой. – Что это вы тут делаете?

– Можно, я немного посижу рядом с ее столом?

– А-а, – снова протянул он. – Пожалуйста… Вы ведь были с ней достаточно близко знакомы?

– Достаточно, чтобы хорошо понять друг друга.

Покачав головой, он ушел. Я бросился к сейфу, быстро вставил ключ, провернул. Хорошо, здесь не было всяких там хитроумных запоров, номерных кодов. Взрывоопасные бумаги хранились в примитивном «совковом» ящике, который с натяжкой можно назвать сейфом. Дверца открылась с сопутствующим визгом. На верхней полке лежали тюбики, коробочка с духами, салфетки, губная помада, расческа, а на нижней – кипа бумаг, газет и пара книг. Я вытянул все наружу, бросил на стол, лихорадочно стал перебирать: явно, что здесь хранилось много чего не представляющего интереса. Наконец я обнаружил обычную пластиковую папку светло-голубого цвета. Уже с первого взгляда я понял, что нашел. Угловые штампы заоблачных высот: комитеты, министерства, комиссии… Стопку бумаг и газет я сунул на место, быстро закрыл сейф, а секретную папочку сунул за пазуху, под рубашку. Теперь надо было исчезать, причем сделать это по-английски. Меня ждали дела, ждала дева Мария, бандеровка чертова. Шеф молчаливо ждал от меня материалы из Первотравного. Я был нужен своей Родине, маме-России, всему миру – особенно с таким жестоким компроматом в штанах, который позволит вычистить грязь из стана наших вождей-небожителей. И мы все заживем лучше, веселее, честнее…