Фридрих Незнанский - По агентурным данным Страница 26

— Понял, — равнодушно ответил я. — Завтра так завтра.

На следующий день нас вывели на прошлогоднюю вырубку: собирать оставшийся валежник, вырывать пеньки из замерзшей земли. Вокруг места нашей работы, на редких уцелевших деревьях, Терентьев развесил вешки — ограду, за которую нельзя было выходить. Сам он грелся у костра, который ему полагался по рангу.

Сильные зимние ветры давно снесли снег и обнажили хрустально заиндевевшую траву и кочки, покрытые невысоким горным шиповником и брусникой. Мороженые ягоды были невероятно, невозможно вкусны. Сосед по нарам Егоров собирал ягоды в жестяную банку во время перекура и даже во время работы, если Терентьев смотрел не в нашу сторону. Он собирался менять ягоды на хлеб. Я ел их сам, едва не теряя сознание от яркого, сладкого душистого вкуса. Банка Егорова наполнялась медленно, ягод вокруг нас становилось все меньше. Помимо воли мы собирали валежник, подбираясь к вешке, за которой стояли особенно плотно усеянные ягодами кочки. Все же я опомнился, остановился и позвал Егорова. Он, как загипнотизированный, смотрел, смотрел на ягоды и медленно пошел к ним, пройдя за очерченный конвоиром круг.

Сухо щелкнул выстрел и Егоров упал лицом вниз.

— Не подходить! — рявкнул Терентьев. — Работать! Никто и не собирался подходить. Все и так работали.

Егоров остался лежать среди ярких, волнующих ягод. Вечером, построив наш отряд, Терентьев повел нас домой. Он шел рядом и, скосив на меня глаза, процедил:

— Тебя хотел! Да, считай, промахнулся.

— А где сейчас Хижняк? — спросил Сташевич.

Сам он находился в тюремной больнице. Привинченная к полу кровать, колченогая тумбочка с облезшей краской. К стене притулилась пара костылей. Туалет в конце коридора. Единственной привилегией было то, что помещен он был в отдельную палату.

В данный момент на допрос к задержанному Сташеви-чу явился руководитель отдела Смерш Львовского НКВД Заречный. Впрочем, кто кого допрашивал — это вопрос.

— Где капитан ваш? — отвечал Заречный. — Думаю, распивает водку со своим новым другом Паленым.

Заречный рассказал Сташевичу об операции, проведенной на рынке.

— Здорово! Представляю Егора верхом на лихой кобыле!

— Не на кобыле, а на телеге! Но смотрелся хорошо, так ребята рассказывают. Ну, ладно, вернемся к нашим баранам, как говорится.

— А что, Андрей Алексеевич, здорово ведь, что мы вас на засаду уговорили!

— Ну. Ничего здорового я пока не нахожу, — поджал губы Заречный. — Фигурант скрылся.

— Но, во-первых, я его видел, следовательно, могу узнать. И попомните слово лейтенанта Орлова — вернется немец за своей цацкой снова! И тогда уже можно будет его выследить! Где живет, кем числится.

— Это понятно, — чуть обиженно прервал Заречный. Его раздражала эта самоуверенная повадка московской группы. Но работали они профессионально, ничего не скажешь. Чутье, как у гончих. Но и мы не лыком шиты… — Вот что. У меня здесь человек есть, уникальный! Был внедрен в абвер еще перед войной. Собрал массу сведений о немецкой агентуре. В том числе и по диверсантам. Я его сейчас позову. Может, установим личность твоего немца.

— Что ж, давайте попробуем, — кивнул Сташевич. Заречный вышел и вернулся с мужчиной лет сорока с

крайне неприметной внешностью, но четкой выправкой профессионального военного и проницательным взглядом умных глаз.

— Ну вот, за работу, товарищи. — Заречный сел, приглашая последовать его примеру.

Чекист подсел к постели раненого. Сташевич с уважением разглядывал уникальный блокнот, который листал разведчик. Каждая страница, а то и несколько — досье на конкретного человека, с фотографией в углу. Потертый, с засаленными углами, документ, которым, очевидно, пользовались достаточно часто, и которому не было цены.

— Так какой он с виду, ваш фигурант? — тихим, бесцветным голосом спрашивал владелец раритета.

— Лет двадцать восемь — тридцать. Рост около ста восьмидесяти, стройный рыжеватый блондин. Мне показалось, на лице, возле носа, веснушки. Но не уверен. Свет горел несколько мгновений, потом я лампу вырубил. Но общее впечатление — типичный немец.

— Что ж, поищем вашего немца. здесь у меня, впрочем, все в основном немцы. Этот? Нет? Может быть, этот?

— Нет. А как вам удалось добывать фотографии?

— Это как раз не сложно. Крал из личных дел, из других документов. А этот ваш немец. Мне сказали, он вернулся за медальоном с древнегерманскими рунами, так?

— Да.

— Тогда еще раз взгляните на это лицо.

Сташевич добросовестно посмотрел на фотографию элегантного денди с тонкими усиками, в изысканном костюме и шляпе.

— Вряд ли. Хотя. Если убрать усы.

— Да, усы у него накладные. Посмотрите вот это фото, без усов.

— Да! Это он! — Сташевич ткнул пальцем в фотографию. — Кто он?

— Это Рудольф Зингер. Он обучался в школе Отто Скорцене. А еще раньше, до войны, был известен мюнхенской полиции как налетчик и убийца. Приверженец древнегерманских культов. Есть слабое место — женщины. В интимной жизни отличается садистскими наклонностями. При задержании особо опасен.

— Что ж, вот он, как говорится, момент истины! — изрек Заречный.

— Истина вот еще в чем, — задумчиво проронил разведчик, имени которого Олегу так и не сообщили, — как мне известно, Зингер был заброшен на нашу территорию в составе группы майора Домбровски — инструктора той же школы. А там, где появляется Домбровски, там совершаются крупномасштабные диверсии! Так что группу эту нужно как можно скорее выследить и обезвредить!

— Понятно, — выдохнул Заречный. — Что ж, будем выслеживать. Нынче же ночью. Спасибо за помощь!

Неприметный мужчина встал, убрал в портфель свой замечательный блокнот, попрощался общим кивком и вышел.

— Ну, Сташевич, как ты? — обеспокоенно заговорил Заречный. — Как нога?

— Да все путем, до свадьбы заживет, как говорится, — пожал плечами Олег.

— До свадьбы — это долго. Нам бы пораньше надо. Сколько тебя доктора мариновать еще собираются?

— Кто ж их знает? Я бы хоть сегодня. Но без костылей еще не очень, это правда.

— Ну ладно…Думаю, неделя у нас в запасе есть. Так что через семь дней как хочешь, а будь готов, как юный пионер.

— Есть товарищ полковник! Эх, жизнь! Кто-то голодный на больничной шконке лежит, а кто-то в кабаке гуляет, — как бы обиженно пропел он.

— Ты того, попридержи язык, старлей! Еще не известно, что в том кабаке происходит… Хижняк там не с девушкой-незабудкой сидит, а с матерым уголовником, с убийцей.

— Это верно, беру свои слова назад. Да ведь и я не с барышнями ночую, — улыбнулся Сташевич.

Пустой графин исчез в руках официанта, на столе появился новый. Керосиновая лампа догорала. Половой заправил ее и снова поставил между мной и Паленым. С самого начала я отправился в нужник, где проглотил таблетку антидота, так что хмель на меня не действовала. Но играть пьяного нужно было натурально. Так, чтобы поверил сам товарищ Станиславский. И я старался. Уже была рассказана душещипательная история про моего папашу — зажиточного хуторянина, про мать-кормилицу, про братьев-умельцев и сестер-красавиц. Про то, как всю семью выслали проклятые коммуняки в далекую Сибирь. И только мне одному удалось выжить после лютых лишений. Верный мой кореш Паленый слушал внимательно, кивал головой, порой смахивал пьяную слезу, но пока никак не кололся на предмет банды. Правда, и не пресекал провокационных моих разговоров. Приглядывался, так сказать. И я начал новый заход.

— Ну. Гришаня, давай выпьем за то, чтобы они сдохли!

— Д-давай, — пьяно икал Паленый.

— Ну вот. мы выпили. Только они не сдохнут!

— Эт-то почему?

— Сами не сдохнут! Помочь им надо, понимаешь? — Я помахал пальцем перед носом Гришани. Тот вдумчиво повторял головой движения моей руки.

— А как помочь то? Не п-понял.

— А чего непонятного? Сбиваться надо. В стаи. Ворон, как говорится, к ворону. Свой своему глаз не выклюет, а вражину заклюет.

— Ты это к чему?

— К тому… — Этот вязкий разговор давно меня утомил, и я решил идти напролом. — Вот скажи, та тушенка, она со склада была, так ведь?

— Какая тушенка? — разом протрезвел Паленый. Вот ведь гад! Тоже антидот принял, что ли?

— Какая-какая… Американская! Которую ты на рынке барыге толкал!

— Ты че, мужик? Не было никакой тушенки. Это я к куму заходил, к Казимиру.

— К куму? Ты будешь впаривать мне про Казимира? Да я сам тебе про него «тысяча и одну ночь» расскажу. Я с Казимиром столько дел перелопатил.

— Не пойму я тебя? Ты о чем? У меня на рынке кум торгует.

— Ладно, песни не пой, Гришаня! Знаешь ты про банду Казимира, не можешь не знать. Про нас все Закарпатье знало! Только не хочешь об этом со мной говорить. Вот и про тушенку. Весь город знает, что два дня тому банда взяла склад с этой самой тушенкой, а ты туфту впариваешь! То есть, не веришь ты мне? Обидно! А ведь если бы не я, сидел бы ты сейчас на допросе с разбитой рожей, так?