Фредерик Дар - Голосуйте за Берюрье! Страница 26

Морбле заостряет свои усы, пропуская их между большим и указательным пальцами.

– Вы мне позволите его обработать! – умоляюще просит он. – Хоть самую малость, чтоб вы увидели, как я действую.

Глава XIX

Мы уже сидим в машине, и я включаю мотор, как вдруг черный «пежо-403» тормозит перед нашим носом, поднимая кучу пыли. К нам устремляется инспектор Гландю с улыбкой от одного уха до другого.

– Господин комиссар! Есть! Есть!

– Что есть? – говорю я. – Ваша жена родила пятерню?

– Да я еще не женат, – уже спокойнее отвечает он.

– А я уже решил, что так оно и есть, ибо, насколько мне известно, только отец свежеиспеченной пятерни может быть таким возбужденным.

Совсем успокоившись, как после душа, он бормочет:

– Я только хотел вам сказать, что мы отыскали Матье Матиаса.

Теперь наступает моя очередь исполнить танец Святого Витта.

– Что?..

– Он здесь, в машине. Мы его схватили в бистро «Куйяссон-ле-геррье», в сорока километрах отсюда. При нем нашли два миллиона наличными.

Я подхожу к «пежо-403». Плохо выбритый тип с глазами, похожими на порченый виноград, жует старый окурок. На запястьях у него наручники, и он сидит между двумя полицейскими.

– Привет, Матиас, – любезно говорю я, усаживаясь на переднее сиденье. – Ну что, отпуск закончился?

Он вперяет в меня мрачные, налитые кровью глаза.

– – Похоже, ты выиграл в лотерею?

Молчание.

– Тебе везет в твоем несчастье, – замечаю я, – уже шесть месяцев, как с тебя за сроком давности снято обвинение в убийстве жены. Так что, тебе придется теперь отвечать только за убийство графа.

Он начинает говорить, точнее, лаять:

– Это не я!

– Ты надеешься заставить нас этому поверить, парень? Значит, ты совсем болван.

– Он сам застрелился!

– Не может быть!

Необыкновенно приятно констатировать, как я верно все угадал. Что скажете на это, дорогуши? Согласитесь, что в проницательности, равно как и в любви, ваш Сан-Антонио мало кому уступит.

– Он покончил с собой, – произносит Матье своим угасшим и шипящим, словно жарящаяся в масле картошка, голосом.

– Это ново! – вру я. – Ну-ка, расскажи, чтобы убедить нас, какой ты мастер сочинять нелепые сказки.

– Это правда, – упорствует пьяница.

Забавно, ребята! Наверно, где-то во мне находится периферийная железа, которая пропускает воду, поскольку я растроган бедой этого типа почти так же, как был растроган бедой поваренка Жано.

Еще один одинокий тип!

Мир – это чудовищный муравейник одиноких людей. Я вам говорю, повторяю и буду повторять: с того момента, как вам обрезают пуповину, все кончено. Отныне и навсегда вы одиноки! Навечно! Единственный период, который чего-нибудь стоит, это девять месяцев настоящих каникул, проведенных в материнском лоне. Но, не хнычьте, клянусь вам, что я – реалист, всего лишь реалист. Вся последующая жизнь – это лишь насмешка, иллюзия, коллективная игра, гораздо менее привлекательная, чем танец на ковре.

– Как это произошло? – спрашиваю я.

В моем голосе слышатся нотки, которые волнуют не только Матиаса, но и парней, которые его сопровождают.

– Я работал в саду. Послышались револьверные выстрелы. Я пошел взглянуть. Он лежал на полу... Он дергался. Я удивился.

Еще бы! Есть чему удивиться!

– Ну а потом, парень?

– Я подумал, что тут же придут остальные...

– Слуги?

– Да. Но они не появлялись...

– И тогда ты взял два миллиона, находившихся в открытом ящике стола, и спрятал их в своей коробке из-под завтрака. Ты ее закопал и продолжил как ни в чем не бывало свою работу. Так или нет?

Сейчас он более удивлен, чем тогда, когда обнаружил труп первого кандидата.

– Да...

Его «да» не только ответ, но также и вопрос.

– Зачем ты всунул ему в руку телефонную трубку? Он встряхивает головой.

– Это неправда. Я к нему не прикасался...

– Минутку, мотылек, – прерываю я его. – Ты знаешь, что тебе это дороже стоить не будет. В твоих интересах сказать правду.

– Я клянусь, – утверждает он, протягивая вперед ладонь.

Оба полицейских прыскают со смеху.

– Тихо! – гремлю я.

Самое смешное, что я верю Матиасу. У него интонация, взгляд, подергивания, которые не врут.

– Как он лежал, граф этот?

– На полу.

– Ты об этом уже говорил. Но револьвер, он держал его в руке?

– Да.

– А телефонную трубку?

– Она болталась на проводе.

Внезапно до меня доходит. Слуга. Слуга, рожденный в этом доме, слуга, для которого самоубийство представляется позором! И он, словно отец графа и душа дома, представил самоубийство как преступление.

– На следующий день, когда ты прочитал прессу и понял, что случившееся считают убийством, ты потихоньку достал деньги и скрылся. Верно?

– Да.

– Ты надеялся выйти сухим из воды?

– Не знаю. Я испугался...

– Ты думал, что полиция в ходе следствия в конце концов установит твою личность?

– Да.

– На твоей совести уже было убийство, и ты решил, что автоматически обвинят тебя, так?

– Так.

– Так вот, как видишь, полиция не так глупа, как ты думал.

Я собираюсь покинуть «пежо-403», поскольку мои нетерпеливые приятели сигналят с борта другой машины, но передумываю.

– Это ты убил свою собаку?

– Я

Я вздыхаю.

– Потому что она увязалась за тобой?

– Я боялся, что она меня найдет там, куда я направлялся.

– Бедняга ты, бедняга, – говорю я. – Это был твой единственный друг!

Глава XX

Жан-Луи Беколомб, если и работает на улице Двух Церквей, зато живет на улице Дантона (названной так, потому что ее дома снабжены, подобно гильотине, опускающимися окнами). Он занимает маленькую квартиру под самой крышей.

Когда мы звоним, он уже в пижаме и домашней куртке. Его малопривлекательная физиономия напоминает рекламу гепатических пилюль. Увидев столь многочисленную толпу на коврике у своих дверей, он хмурит брови:

– В чем дело?

Я вталкиваю его в глубь его владений. На подушке мурлычет толстый кастрированный кот. Пахнет дешевыми духами. Он понавешал фонариков, чтобы сделать свое жилище более веселым и порочным. Наверное, здесь он и ублажает мадам Монфеаль. Я, хорошо знающий жизнь, а также как ею пользоваться, ставлю на все, что хотите, против того, чего у меня нет, что этот тип, несмотря на его невозможную рожу, должно быть, является своего рода маленьким Казановой. Наилучшими в постели оказываются не самые красивые. Что касается меня, то я в этом плане одно из редких исключений, которые подтверждают правило.

Этот недомерок со своим носом, напоминающим слалом, и траченными молью глазами, должно быть, является асом в постели.

– Полагаю, вы меня узнаете?

– О, конечно, – говорит он без особого смущения.

Он производит впечатление человека скорее недовольного, чем испуганного.

Мой эскорт входит следом за мной. Дверь закрывается. Где-то в его столовой в стиле Карла XI радио тихо играет мелодии, избавляющие от проказы.

Мы входим в зал. Самое интересное заключается в том, что я не имею права на этот ночной визит, и самое забавное, что он это знает.

– Вы уже спали? – извиняясь, спрашиваю я.

– Я собирался ложиться. Чем вызван этот поздний визит, господин комиссар?

Я устал. У меня нет никакого желания разговаривать. Я решаю пойти с козырной. Этот тип не вызывает у меня сочувствия. Его одиночество дурного свойства.

– Берю, – говорю я, – ты не хочешь взять в свои руки руководство операцией?

– Я как раз собирался предложить тебе это, – отвечает мой друг.

Пино поглаживает фарфоровую задницу статуэтки, навевающей определенные мысли. Морбле теперь дышит только носом. Это напоминает шум кузницы, кующей победоносную сталь.

Я хорошо знаю моего Толстяка. В исключительных ситуациях он умеет проявлять и исключительные способности.

Он срывает свою шляпу и надевает ее на Диану-охотницу, котора задается вопросом, что с ней произошло. Затем он снимает куртку, вешает ее на спинку стула и подходит к Беколомбу. Он ничего не говорит. Он на него смотрит. От этого молчания нам становится не по себе. Молчание длится. Слышится лишь носовое дыхание друга Морбле, которому в ближайшие дни следовало бы удалить полипы.

– Я... я вас прошу! – скрежещет зубами Беколомб.

– Спасибо, – отвечает Тучный.

Глядя на его рожу, никогда в подобных случаях не знаешь, что и как произойдет. На этот раз все начинается с крока, точнее, с удара локтем в живот хиляка. Продавец туалетной бумаги квакает и сгибается пополам. Ударом того же локтя, но теперь уже в подбородок, Берю заставляет его выпрямиться.

– Не торопись выходить из игры, кореш, – советует он, – мы только начинаем.

– На помощь! – тявкает пройдоха.

– Ты что, совсем спятил? – осведомляется Толстяк. – Просишь помощи, хотя можешь даже торговать ею, поскольку у тебя в доме сама полиция.

Морбле постанывает от нетерпения. Ему не терпится принять участие в деле, и он делает шаг вперед. Но Толстяк загораживает дорогу своему заместителю.