Александр Грог - Время своих войн-1 Страница 28

   Седой, считая, что умирает, что мог, рассказал Михею о себе...

   - Ты словно, как та пьяная купчиха, что богу жаловалась - дырок много, а для полного счастья не хватает! - подытожил Михей высказанное сумбурство Седого.

   - Дожалобилась? - пытался угадать Седой.

   - В шальные двадцатые вспомнили и уважили, подняли на вилы: три разом - те длинные, что стога подметывают, да так и оставили растопыркой - повыше к небу.

   - Сурово!

   - А здесь и народ раньше проживал иной - суровый и добрый одновременно. Доброта к доброму, а суровость к остальному...

   Михей заставлял ходить, когда не то, что ходить - дышать было мучительно больно. Если не плавать, то хотя бы обмываться ежеденно в трех водах, до которых должен был добрести сам: речной, озерной и родниковой или колодезной. Уводил далеко...

   - Все озеро - один родник.

   - А куда вода уходит?

   Михей морщил лоб - должно быть раньше не задавался таким вопросом, и другими, которые ему "по скудоумию" задавал Седой.

   - Думаю, подземными протоками в реку Великую. Это - Стопа. Или "Галоша" для местных, но они и про это забыли. Бежал Бог по небу, да оступился. Должно быть, во времена, когда веровали в многобожие. Сюда ночью бабе идти за водой. Самой заплыть на середку, нырнуть как можно глубже, спросить - чего хочет, да разом в бутыль воду собрать, потом слить в открытую посуду, и такой же нагой нести, не покрывая ничем ни себя, ни воду, по лесу, оберегать воду от всякого.

   - От чего?

   - От всякого! - сердился Михей его непонятливости. - Тетради под яблоней откопаешь...

   И не говорил какой. Потом понимание пришло, позже. Но побольшая часть до разума дошагала, когда тетради стал читать и перечитывать. А яблоня? Одна такая - ничья, сама по себе от рождения, оставленная, как есть - давшая множество отростков от корня, которые со временем превратились в стволы... В этих местах богател речью, губкой впитывая новые слова. До боли знакомые, только подзабытые в детстве... Возможно, что даже и не своем...

   Михей подходил к камням у дороги, разговаривал с ними, иные гладил. Кажется ничего особенного, но отчего-то потом с ними происходило всякое. Были и те, что - от стыда ли? - но едва ли не сразу обрастали мхом, другие вдруг уходили в землю больше чем наполовину, а один - большой и гладкий, как только переговорил с ним и спиной повернулся, взял и треснул наискось. Седой бы не поверил, если бы только не видел сам. Но не изумился, отчего-то решая, что так и должно быть, и Михей правильно наказывает камни - словно людей, что пытались прятаться от жизни.

   Никто не помнил глаза Михея. И сам Седой тоже. Сколько не спрашивал - не могли сказать, хотя взгляд, припоминали, был добротный. Не добрый, а именно добротный - хозяйский взгляд. На все, на землю, людей, леса и воды...

   Сложилось все - само по себе, за банными ли разговорами, с хитрой ли подачи Извилины, но Седой постепенно вышел в своеобразные зампотылу, а его хозяйство превратилось в общую базу, где он выступал смотрителем.

   Первый день - время общих разговоров, отдыха, обязательной бани, а уж потом месяц или два занятия по расписанию, составленному Седым и утвержденному Командиром-Георгием. Седой в учебные разведвыходы больше не ходил - не тот возраст, обеспечивал пайком, а когда возвращались - горячим, постирушку организовывал и баню. Но на равных во всех разборах, выступая вроде третейского судьи. Гораздо больше славился как лекарь - слухи о его искусстве ходили всякие, не всегда правдоподобные.

   Георгий, хотя и проучился несколько лет на медицинском, к шаманским знаниям Седого относится очень почтительно. Сам после дурного контракта мочился кровью, но приехал к Седому, и тот лечил его по старинке: рубил дубовый лист, выжимал сок, а кроме этого заставлял пить такое, что лишь взрослому невпечатлительному мужику можно, да и то, если не брезглив, да "видал виды". И опять же - сам ли это организм справился, но вылечил.

   Среди групп прошлось, что тот самый безнадежный Седой, которого еще сколько-то лет назад списали вчистую, и давно должны были бы схоронить, теперь здоров как бык: самодурью вылечился, да и остальных на ноги ставит - тех, от кого врачи отказываются. И потянулись с тем, да этим, а еще и такими болячками, о которых заявить побаивались, чтобы не списали, не комиссовали почем зря. Всякого разного при чужом климате подхватываешь, иногда и стыдную болезнь, очень экзотическую, которой в русском языке названия нет - даже матерного. Особо же частили перед ежегодной врачебно-летной комиссией. Для них - спецов по "Першингам" - другой так и не удумали. Словно все они - пилоты-истребители многоразового использования, а вовсе не наземные "камикадзе", как по факту получается. Шансы дело сделать - есть, но шансы уцелеть после дела - мизерные. Комиссия эта, была всякий раз чужой, не подкормленной - въедливой, порядком народа вывела "за штат". А группа Седого держалась - не один эскулап ничего такого найти не мог, чтобы придраться. Рецепт был простой - за две недели до осмотра Седой увозил всех в лес - заставлял пить только ключевую воду, да отвары, которые каждому подбирал свой. Перед этим пристально смотрел в глаза - искал крапины, пятна и, найдя, словно чувствовал - знал кому что надо жрать, а чего избегать...

   Откуда-то, словно сами собой вспоминаются наговоры. Всякий наговор хорош, в который всей душой веришь. Твоя вера - человеку помощь, потому как его собственную веру укрепляет. Отнюдь не смысл слова в наговоре значение имеет, а его музыка и первое тайное значение. То, что сам раскрываешь или в него вкладываешь. Вера лечит, она в себе несет выздоровление. Два главных человечьих лекарства - вера и надежда. Без них, если сдался, уже ничто не поможет. Вера и надежда в словах заключены, в правильном их подборе и музыке к ним - доброте душевной. Хоть ругательскими словами рецепт замешивай, хоть обзывай по всякому, но с добротой, с душой светлой, с желаниями чистыми, тогда человек выздоровеет. А говори самые добрые по значению слова, но со злобой на сердце, с собственной желчью, и при любых лекарствах получится обратное...

   Наговор и уходящего на войну укрепит:

   "Завяжу я, раб Иван, по пяти узлов каждому стрельцу немирному, неверному - на пищалях, луках и всяком ратном оружии. Вы, узлы, заградите стрельцам все пути и дороги, замкните все пищали, опустите все луки, повяжите все ратные оружия. И стрельцы бы из пищалей меня не били, стрелы бы их до меня не долетали, все ратные оружия меня не побивали. В моих узлах сила могучая, сила могучая, змеиная, сокрыта, от змея двунадесятиглавого, того змея страшного, что пролетел за Океан-море, со острова Буяна, со медного дома, того змея, что убит двунадесятью богатырями под двунадесятью муромскими дубами. В моих узлах защита злою махехою змеиной головы. Заговариваю я, раба Ивана, ратного человека, идущего на войну, моим крепким заговором, крепко-накрепко..."

   А если уходя стукнуть в ставни родного дома или, если нет такой возможности, то дома чужого, но чем-то близкого или приглянувшегося, то укрепит втрое. А от врагов наговор краткий:

   "Мученица Параскевия, нареченная Пятницей, и мученики Терентий и Неонил и их чада: Сарвил, Фота, Феодул, Иеракс, Нит, Вил, Евникий, спасите, сохраните от врагов видимых и невидимых. Аминь!"

   - Седой, о чем задумался?

   - И чтоб гостями на погосте, а не "жителями"! - поднимает тост Седой.

   Казак тут же рифмует затейливую бессмыслицу.

   - На погосте гости, из погоста - кости!

   - Все будет, - вздыхает Седой. - И то будет, что нас не будет.

   После драки, что после боя, как остынешь, всегда философское настроение. Все как у всех: с первого боя говорили, перебивая друг друга, взахлеб, беспрестанно смеясь, с десятого спали, кто где нашел место прилечь - хоть и на голых камнях. Но никто еще не лежал развалившись во все тело, как в мирное время, каждый сжавшись в калач, чтобы поставлять под нож, осколок или пулю как можно меньше места... Потом в какой-то момент все изменилось - заматерели.

   До вечера еще далеко, потому Седой предлагает протопить баню по второму кругу, на этот раз и одной закладки должно хватить - баня еще теплая. А пока можно перейти в дом, отдохнуть на лавках... Но все отказываются. То есть, за протопку бани все - "за", а вот куда-то перебираться, когда так хорошо - на кой? Можно здесь поваляться - вздремнуть, и даже на траве возле бани вполне удобно.

   Когда-то Седой требовал, чтобы хоть на пару дней, но если не в дальней командировке, как хошь, но если его уважают, обязательно должны вырываться к нему на Аграфену, попариться особыми вениками. Хотя и посмеивались про себя над этими причудами, но съезжались к Седому как раз к этому дню - отметить свой второй день рождения, а заодно и, раз уж так вышло, и Аграфену-купальницу, 6 июля, когда всякий русский человек, держащийся традиций, должен обязательно попариться в бане и непременно свежими вениками, сломленными в тот же день: в каждом должно быть по ветке от березы, липы, ивы, черемухи, ольхи, смородины, калины, рябины и по цвету разных трав.