Джон Ланчестер - Рецепт наслаждения Страница 3

Когда со сковородки начнет подниматься дым, выкладывайте тесто уверенными порциями, не забывая, что каждой из них предстоит стать оладьей, когда она подрастет, и что я дал рецепт из расчета на шестерых едоков. Когда появятся пузыри, переверните.

Подавайте оладьи со сметаной и икрой. Сметана — это очень просто, и если здесь вам нужны дополнительные советы, то мне остается только вам посочувствовать. С красной икрой (очищенной и засоленной икрой рыб осетровых пород) все немного сложнее. Немецкий социолог Торстен Веблен, кстати, совершенно не похожий на арийца, сформулировал некую «теорию стоимости редких вещей» в поддержку тезиса о том, что объекты растут в цене прямо пропорционально степени их редкости, а не в зависимости от присущих им достоинств или интереса. Другими словами, если бы бекон достать было бы так же трудно, как икру, был бы он настолько же дорогим? (Конечно, ответ на этот вопрос вполне можно установить экспериментальным путем, поскольку мы знаем, что в общинах бывших британских подданных такие продукты, как овсянка, бекон или тушеные бобы в буквальном смысле имеют статус свободно конвертируемой валюты. Когда мой брат жил недалеко от Арля, однажды, играя в покер с актером, который оставил карьеру и теперь управлял магазинчиком, рассчитанным как раз на исполненных ностальгии англичан, он выиграл годовой запас улучшающего пищеварение шоколадного печенья. В течение последующих двенадцати месяцев он прибавил в весе шесть килограммов, которые ему уже не суждено было сбросить.) В этой теории притаился вопрос о том, можно ли сказать, что икра — чтобы не разводить здесь слишком отвлеченные рассуждения — «стоит того». В ответ на это я могу только указать на магию осетра, который мечет эти изысканные, экзотические, редкие, дорогие яйца-икринки и является одним из старейших обитателей нашей планеты; кстати, его форма почти не изменилась за последние сто миллионов лет. Эта рыба вырастает до двенадцати футов в длину, и у нее похожая на пятачок морда, которой она роет морское дно в поисках еды; поедая икру, вы и сами причащаетесь этого смешения — утонченного и атавистического. И к тому же, конечно, тратите немало денег. Икра классифицируется в зависимости от размера икринок, который в свою очередь варьируется в зависимости от размера рыбины, из которой эту икру добыли. Самые большие икринки у белуги, затем идут осетровые рыбы, потом — севрюга. Я отдаю предпочтение осетровым рыбам, чьи икринки разнятся по цвету от цвета грязного линкора до оттенка нераспустившегося подсолнуха. Значительная часть икры самого высшего класса называется малосольной, что значит «слегка посоленная».

Процесс, в результате которого устанавливается нужная степень засолки для волжской икры, известен недостаточно хорошо. Главный дегустатор — бесцеремонный, но разбирающийся в своем деле мужик в вязаной шапочке, с горящими глазами и кинжалом за отворотом сапога. Он берет в рот одну-единственную икринку и перекатывает ее по небу. Используя свою почти мистическую смесь опыта и таланта, он тут же понимает, сколько соли нужно добавить к очищенной осетровой икре. Любая неточность может привести к катастрофе как с гастрономической, такие экономической точки зрения (отсюда и кинжал). Можно провести аналогию с тем, как художник — я имею в виду не только себя — может оценить качество произведения искусства с быстротой, которая кажется мгновенной. Как будто акты визуального восприятия и критической оценки происходят одновременно, а то и предшествуют моменту встречи с произведением. Это как в одном из парадоксов квантовой физики или во сне, когда человек создает сложное и запутанное повествование, которое с уверенностью распространяется в пространстве и во времени и включает в себя множество фрагментов и объектов — покойный родственник является одновременно тубой, полет в Аргентину соединяется в памяти с первым сексуальным опытом, давший осечку револьвер вдруг превращается в парик. Дело наконец доходит до пугающий кульминации, когда вой сирены, оглашающей Лондон и знаменующей начало ядерной войны, превращается в банальный, но бесконечно успокаивающий обычный домашний звук, который каким-то образом содержался во всей предыдущей истории: жизнерадостный звон будильника или появление у двери твоего любимого почтальона с неожиданно большой посылкой в руках.

Иногда икру едят шахматисты, чтобы быстро потребить значительное количество легко усваиваемого протеина без того отупляющего эффекта, какой оказывает на человека полноценная трапеза. Икра — великолепная еда в холодную погоду. На паромах, плавающих через Ла-Манш (таких, как этот, на котором я путешествую сейчас), ее не найти, хотя по многим параметрам она бы идеально подошла для пикника в пути. Правда, существует еще безумно вульгарный «икорный бар» в четвертом терминале аэропорта Хитроу, справа от миниатюрного «Хэрродс».

Ученым не удалось еще до конца разгадать химическую сущность дрожжей. Я принимаю это как напоминание о том, что в отдельных закоулках и разломах мироздания до сих пор сохранились тайны, все еще не разгаданные нами. У меня это блюдо, возможно из-за того, как оно связано — или не связано — с Деметрой (ибо, как учит нас буддизм, отсутствие связи может быть более высокой формой связи), стойко ассоциируется с образом тайны. Должен признаться: я получаю определенное удовольствие уже от того факта, что невозможно недооценивать магию брожения дрожжей, а значит, сохранилась еще поэзия, то, что невозможно объяснить, в мире, который люди так упрощают и унижают объяснениями. Мне лично никогда не нравилось, если меня называли «гением». Потрясающе, как быстро люди уловили мою антипатию и принялись избегать этого термина.

Обильно сопроводив приведенный выше рецепт сметаной и икрой (мне больше нравится латинизированное название «рецептум», но мне как-то сказали: «Если будешь их так называть, никто ни х**на не разберет»), получаем количество, достаточное для шестерых, едоков в качестве закуски, каждому из них достанется по нескольку штук. Кажется, это я уже говорил. Можно прекрасно позавтракать и одними оладьями, но это разумно лишь в том случае, если завтракающий планирует провести целый день в русской тайге, хвастаясь победами на любовном фронте и охотясь на медведей.

Ирландское рагу — вещь несложная, но от этого блюдо не становится менее вкусным. Оно навсегда связано в моих мыслях (а также в сердце и на языке) с моей няней Мари-Терезой, родившейся в Корке и выросшей в Скибберине. Она являет собой одну из немногих констант моего детства, первые десять лет которого прошли в непрерывных скитаниях. Дела требовали от моего отца постоянных переездов; бывшая профессия моей матери — сцена — привила ей вкус к путешествиям и ощущение движения. Ей нравилось жить не столько на чемоданах, сколько на сундуках, создавая дом, который одновременно содержал в себе осознание того, что это всего лишь иллюзия дома, сценическая декорация или театральная постановка, символизирующая надежность и уют семейной жизни. Все мамины настенные ковры и безделушки, словно декорации, можно было возить с собой (лакированная китайская ширма; худая, угрожающе выпрямившаяся египетская кошка из оникса), так что она как бы говорила: «Давайте представим, что это дом». Мама, я думаю, предпочла бы рассматривать и материнство как всего лишь еще одно из своих перевоплощений. Однако занимательная, но эпизодическая роль, в которой ей как знаменитости предстояло лишь ненадолго появиться перед публикой, вдруг невыносимо затянулась, и то, что задумывалось как экспериментальная постановка (король Лир — выживший из ума магнат-пивовар, Корделия на роликах) превратилось неожиданно в «Мышеловку»,[15] где моя мать застряла в дурацкой роли, на которую вообще и согласилась-то только, чтобы выручить попавшего в затруднительную ситуацию режиссера. Другими словами, она относилась к родительскому долгу, как относился бы к своей работе актер, постепенно теряющий сноровку, или с эксцентрическими внешними данными, вынуждающими его специализироваться на «характерных» ролях. Мама воспринимала свое положение с иронией, растерянностью и жалостью к самой себе, как бы подразумевая, что раз лучшие годы ее жизни уже прошли, она так и быть, возьмет на себя эту роль. Мама проверяла, не пора ли детям стричь ногти, или водила нас в цирк с видом человека, который храбро скрывает ото всех свою смертельную болезнь: дети ничего не должны знать! Но на людях она становилась такой матерью, что это можно сравнить только с игрой очень, очень выдающейся актрисы, которая на одну ночь застряла где-нибудь в австралийской глубинке (поезд сошел с рельсов из-за мертвого валлаби или из-за внезапного наводнения) и вынуждена остановиться в крошечном поселении неподалеку. И вот она там обнаруживает, с ужасом и умилением, что отважные пионеры уже несколько месяцев, репетируя по вечерам при свете ламп, работающих от генератора с ветряком, именно к сегодняшнему дню подготовили постановку «Гамлета». Раскрыв инкогнито своей гостьи (при помощи размытой фотографии — рваной вырезки из журнала, которой, заикаясь размахивал ее поклонник), местные жители настаивают, чтобы она сыграла какую-нибудь, нет, главную роль. Примадонна очаровательно протестует; провинциалы в отчаянии настаивают. Наконец она мило уступает, с условием, что будет играть самую маленькую и наименее подходящую ей роль — могильщика, например. И она играет так, что и много лет спустя дети участников той самой постановки все еще иногда обсуждают этот случай, сидя на пороге дома и провожая взглядами силуэт единственного за весь день поезда, четко вырисовывающийся на фоне заката… Вот с таким настроением мама «бывала» моей матерью: быть ее ребенком во время таких публичных выступлений означало переживать необыкновенный душевный подъем, купаться в лучах ее света, быть баловнем судьбы. Но если мои слова, как мне недавно заметили, описывают маму как «просто кошмар какой-то», значит, я упускаю то, как ее поступки манили принять участие в этой игре, и то, какую свободу действий предоставляло такое положение вещей. И пока часть меня была задействована в том спектакле, который мама ставила на данный момент — дуэтом или в ансамбле, в духе Брехта,[16] или Пинтера,[17] Ибсена,[18] Сгоппарда[19] или Эсхила,[20] — значительная часть моего эмоционального пространства оставалась незадействована благодаря основополагающему и раскрепощающему отсутствию интереса с ее стороны.