Михаил Серегин - Батюшка. Святой выстрел Страница 3

Замерзать священник начал уже минут через тридцать. Холодный туман забирался под одежду, и тело постепенно стало покрываться мурашками. Руки и ноги окончательно застыли, хотя он пытался незаметно прятать руки под мышками. Скуфья[2] не грела, и казалось, что уши мерзнут даже изнутри. Отец Василий с завистью смотрел на мягкие торбасы Кузьмы – высокие сапоги, сшитые из оленьей шкуры мехом наружу. Да и в ватной фуфайке, из-под которой виднелась меховая безрукавка, было явно теплее.

Иван достал откуда-то из-за ящиков брезентовый мешок, где оказалась припасенная меховая куртка. Порывшись, он извлек из этого же мешка литровую металлическую флягу и, хитро прищурившись, спросил:

– Погреться не хотите? Первое дело кровь разогнать, а то совсем застынете.

– Нет, спасибо, – отрицательно покачал головой священник, чувствуя, что губы его совсем не слушаются.

– Плохо, – подал сзади голос Кузьма. – Сначала тепло, хорошо, потом совсем плохо. Я за тебя торговать больше не буду.

– Да ладно! – отмахнулся Иван. – Я только чуть-чуть.

Кузьма завозился около мотора, чем-то зашуршал.

– Вот, возьми, батюшка, однако, совсем замерзнешь. – И протянул отцу Василию что-то большое, стеганое.

Оказалось, это два старых ватных спальных мешка, распоротых по шву и грубо сшитых суровой ниткой в одно широкое одеяло. От мешков заметно попахивало грязью и рыбой, но отец Василий решил не привередничать. Закутавшись с ногами в эту стеганую конструкцию, он через несколько минут понял, что согревается.

– На-ка вот еще, батюшка. Чай с морошкой! Лучше всякой водки согреет, любую хворь прогонит.

Согретый теплом напитка и ватного спального мешка, отец Василий задремал под мерный плеск волн, стук мотора и покачивание лодки. Седые барашки ледяной воды разбегались в стороны, лесистые берега выпирали иногда скалами и каменистыми плесами, которые Кузьма аккуратно обходил самой стремниной.

Якут курил длинную трубку и периодически принимался, ни к кому не обращаясь, рассуждать о жизни. Вся его философия сводилась к тому, зачем нужны города. Для жизни человека, считал он, нужна тайга, нужна тундра, которые дадут все, что нужно. Самый большой вред, по его мнению, был от непоседливости человека, которого все время куда-то тянет в стремлении преодолевать большие расстояния. А зачем? Человек не птица, ему не даны крылья, чтобы летать. Ему даны ноги, чтобы охотиться, руки, чтобы запрягать оленей и строить ярангу. А человек строит большие корабли, машины, которые ничего не дают, кроме беспокойства. Предки жили тысячи лет и обходились без машин.

Отец Василий наконец не выдержал и ввязался в спор.

– Ты не прав, Кузьма. Движение – это познание, познание мира, познание себя. Человек должен узнавать, должен учиться.

– Зачем много знать? – удивился старый якут. – Много знаешь – умрешь, мало знаешь – умрешь. Твое знание даст бессмертие? Нет, от твоего знания одно беспокойство. Человек придумал водку, якуты стали пить, много болеть и умирать. Человек придумал, как доставать из земли «черное масло» и вонючий воздух, как с помощью них двигать машины, давать тепло. Но якуты тысячи лет жили без этого и тепло добывали, и олешки возили нарты. А теперь? Олешки зимой кочуют по тундре, проваливаются в снегу и ранят ноги о ржавое железо, брошенное геологами. Большие трубы перегородили тундру, как горы, и олешки не могут бродить. Трактора сдирают гусеницами мох, и он больше не растет. Зато дожди делают промоины и растут овраги. Очень плохо.

– Ну, хорошо, согласен, – улыбнулся священник. – Плохие люди наносят вред природе, но это не значит, что нефть, которую ты называешь «черным маслом», не нужна. Ты ведь забыл еще про медицину. Разве медицина – это плохо? Я знаю, что раньше у якутов умирало больше половины детей, а теперь не только все выживают, но и получают медицинское обслуживание, учатся в интернатах.

– Плохо, – снова не согласился Кузьма. – Умирали слабые, выживали сильные. Якуты были здоровым народом, а вы их сделали слабыми. Дети живут в городе, учатся в ваших интернатах, а потом возвращаются в стойбище и ничего не могут. Раньше, в старину, в десять лет мальчик был уже рыбак, охотник. Умел поймать оленя, мог весь день бежать по тундре и не уставать. Сейчас он возвращается из интерната в семнадцать лет и ничего не умеет. Его голова полна пустыми знаниями и беспокойством. Его трудно научить охотиться, ловить рыбу. Плохо.

Спор с переменным успехом продолжался всю дорогу, но отец Василий так и не смог переубедить старого якута.

К вечеру священника доставили в зверосовхоз «Белый». Здесь разводили песцов, и здесь же располагалась одна из партий Верхоянского НГДУ[3]. Отсюда должен был начаться путь отца Василия, сначала на вездеходе геологов, затем два перелета на вертолетах.

На берегу священника ждал «уазик». Дверь со стороны водителя была открыта, и из кабины торчала нога в резиновом сапоге примерно сорок пятого размера. Побережье оглашали звуки рэпа, и нога в сапоге дергалась в такт музыке. Помогая священнику выбраться на берег и подавая ему багаж, Кузьма только качал головой и цокал языком.

Неожиданно музыка стихла, и из кабины выскочил детина под два метра ростом в старом военном бушлате и вязаной шерстяной шапочке на голове. Быстрыми шагами он спустился к берегу и жизнерадостно крикнул:

– Здрасте! С благополучным, так сказать, прибытием, святой отец!

– Книжек начитался, – усмехнулся отец Василий. – В православии принято говорить батюшка или отец Василий. Будем знакомы.

– Здрасте, – нисколько не смутившись, повторил парень. – А меня Леха зовут, Сидоров. Здорово, Кузьма! Совсем нашего священника застудил! Ничего, мы вас сейчас отогреем, по-нашенски!

Загрузив имущество священника в машину, водитель завел мотор, и «уазик» тронулся с места. Всю дорогу Леха жизнерадостно рассказывал, как здесь ждут священника, как живут геологи и «совхозовские».

Наконец прибыли в поселок. К большому удовольствию отца Василия, в партии, помимо трех двухэтажных модульных домиков, имелась настоящая бревенчатая русская баня. Геологи показали священнику комнату, где он может переодеться и переночевать, а потом повели в баню. Бородатый жизнерадостный народ мылся очень шумно. С громким уханьем плескали в парилке на раскаленные камни ягодным морсом и настойкой на тундровом мхе. От этого парилка наполнялась терпким медвяным духом, и дышалось легко. Все с остервенением хлестались березовыми вениками, с наслаждением терлись настоящими лыковыми мочалками.

Потом, раскрасневшиеся от жестких мочалок и окатывания ледяной водой, весело подмигивали священнику в обшитом липовыми досками предбаннике и подливали ему можжевеловой настоечки, настоечки на ягеле и морошке. Тут же дымился и огромный медный самовар. Причем не электрический, а настоящий, который надо разжигать щепками. На начищенном до зеркального блеска мятом боку самовара виднелись выпуклые цифры «1914». Стол ломился от снеди. Отец Василий равнодушно отнесся к халве и сгущенному молоку, которыми геологов снабжали в большом изобилии, зато воздал должное местным дарам природы – вареньям из брусники, костяники, морошки.

Леша Сидоров бегал за свежей водой, щепками для самовара, раздувал угли новеньким кирзовым сапогом, висевшим на гвоздике рядом со столом. Попутно выяснилось, что Леха служил тут в армии в автобате, но сам родом из Сочи. Ему здесь понравилось, и он остался работать водителем в партии.

За настоечкой, чаем с вареньем и домашней выпечки хлебом поговорили о том, что в зверосовхозе хотят окрестить пацаненка, а заодно и его молодых родителей. А еще хотелось бы освятить ветеринарную лабораторию. Что самый молодой и самый бородатый в компании Костя Осьмушкин – совсем не геолог, а главный зоотехник. Что родом он из Саратова, чуть было не поступил в духовную семинарию, но влюбился. За своей невестой отправился поступать в зооветинститут. Но ближе к окончанию учебы девушку у него увели, и он с горя уехал в Заполярье разводить песцов.

Рыжий бородач Вадик, который все время над всеми подшучивал и всех называл не геологами, а геолухами, сам оказался геоморфологом. Что это означало, отец Василий не понял, да это было и неважно. Он наслаждался теплом, уютом и хорошей компанией. Веселые парни, самому старшему из которых было не больше тридцати пяти, не лезли с рассуждениями и вопросами о религии. Они нещадно курили, много шутили и много рассказывали.

Спать отца Василия отпустили за полночь, когда худой и костлявый начальник партии молодой бородач Семеныч сказал наконец веским голосом «брэк» и «хорош, всем питекантропам быстро по пещерам». Потом задумчиво уставился на такую же, как и у геологов, бороду отца Василия и пояснил, что к нему это не относится, что у священника борода – это признак, и начальник партии величественно покрутил пальцем, нацеленным в потолок. А у геологов – признак – и покрутил пальцем у виска.