Эльмира Нетесова - Изгои Страница 32

Кузьмич! Чего ты там присох в ногах?

Нанюхался, теперь закусываю! Не пропадать же добру! — хохотал старик, забросив в щербатый рот головку лука.

Маша! Машенька! — кричал Шнырь, забыв в болезни, что семья давно отреклась от него. Ее не вернуть, сколько ни кричи. Не дозваться, не вымолить сострадания у потерявших тепло.

Доченька моя! Не верь! Ты красивая. Не ходи в

парк!

Чего это он несет? — удивлялись бомжи.

Хворь в семью закинула! Ненадолго! Силы точит. Оно завсегда так-то! От болезни как и от бабы отвязаться тяжко, но надо! Плесни ему еще самогонки в горло! На-ка вот мою! Нехай живет мужик. Ни то не отвяжется от болячек. Они и в земь загнать могут, неровен час.

Лишь через неделю пришел в себя человек. Болезнь сдалась. Никто из бомжей не сказал, как лечили его, как трудно было вырвать его из лап смерти.

Даже по пьянке никто не проговорился, как звал он к себе жену и дочь.

Каждый понимал, что поневоле, даже через много лет и бед, живут в сердце и памяти родные. Хорошие иль плохие, их дала судьба на всю оставшуюся жизнь. А своим болезням и снам не прикажешь.

Иван Васильевич всего за год узнал город так, как не постиг его за всю прежнюю жизнь.

Он точно определял время, не имея часов. Знал, где сегодня выбросят весь мусор с рынков. А там, если покопаться, можно много чего найти не на один ужин бомжам.

Он сумел не только ужиться, а понять каждого бомжа. И то, что еще недавно казалось диким, стало простым и понятным.

Трудно было начинать. Когда втянулся, жизнь показалась несложной и объяснимой. И совесть перестала терзать.

Вот ты, Иван, думаешь, нам легко было? Мы тоже не родились на свалке бомжами. Сюда не с добра пришли. Другого хода не было. Разве руки на себя наложить на радость бабам! Они так бы и трепались, мол, вот, погляньте, без меня дышать не сумел, пропащий! А вот им всем! — отмерил бомж по локоть. Он и не знал, что каждую ночь во сне звал свою бабку, называя ее так ласково, как когда-то в молодости. Она ушла, а память осталась. И, отбросив обиды и унижения, продолжала любить и в старости, живя в сердце человека своей судьбой и наказанием.

Иван Васильевич даже не пытался узнать что- нибудь о своей семье. Он заставлял себя забыть ее. И беспощадное время помогало лучше всех.

Среди бездомных, как в куче мусора, не все были алкашами, ворами, распутниками. Кого только не приютила городская свалка. Все бывшие… Даже из тех, кто занимал высокие посты. И женщины… Какие совсем недавно считались самыми умными и красивыми во всем городе.

Вот и эта… Отказала когда-то Ивану Васильевичу, не взяла на работу, а через год сама стала бомжей.

Шнырь, увидев ее, поначалу глазам не поверил, на сходство свалил. Но нет. Сходной родственницей оказалась беда. Не уступила притязаниям того, у которого были связи. Он и отплатил ей за неуступчивость: подсунул «благодарного» клиента. Тот и настрочил жалобу, обвинив заведующую в алчности и корысти. Ее вскоре выкинули с работы. Дома свекровь заела: «Зачем на тебе, пьющей, сын женился?».

Так и скатилась. А когда муж выставил за двери после скандала с матерью, поняла, что потеряла все.

Хотела броситься под проезжавшую машину, но водитель успел затормозить. Выскочил. Врезал в ухо так, что в глазах молнии засверкали, и обозвал так грязно, что взвыла баба во весь голос. Тут ей не столько больно, сколько обидно стало. Ведь замужняя, никогда блядешкой не была. Но кому докажешь? И какое дело спящему городу до одинокого стона? Нынче за каждым окном плачут. Одинокие и замужние. Только молча…

Он ни о чем не напомнил ей, не злорадствовал, не упрекал. Она, увидев Ивана Васильевича, опустила голову. Ничего не могла сказать. Да и к чему? Никакие слова не воротят и не исправят случившегося.

А вскоре он делился с нею всем, что имел сам. Без попреков. Она долго не могла смотреть в глаза Шнырю. Кусок становился колом в горле. Вот тогда он не выдержал:

Меня обидела заведующая юрконсультацией. Самоуверенная бабенка. Я на нее обижался, но лишь по началу. Потом простил, а теперь благодарен ей. Вернула мне меня. Ну, а на бомжей вообще не обижаюсь! Со временем дойдет, почему?

Иван Васильевич, когда узнал о смерти Катькиного отца, не сразу понял, что того убили. За что, даже не интересовался. Сказал коротко: «И этого не обошло. Достала судьба. Пометил Господь шельму…».

Никто из горожан не слышал тех слов, но в милиции о них узнали. Как и о том единственном звонке, едва не ставшим роковым.

Он и впрямь пригрозил отцу Катьки, что достанет его даже из-под земли и тогда снимет с него шкуру своими руками. За все разом. И за свое.

Ты, гнида, еще грозишь мне? Да что ты есть? Ведь в своей семье никогда не был хозяином! Баба всем командовала. И тобой! В первую очередь! Наставила рога! Считаешь, я один у нее был? Полгорода! Все кому не лень, кроме тебя, козел!

Я не о ней! И прошлое ушло. Запомни, оно изменило все! Ты слишком многим перешел дорогу, пришло время остановить. Когда ты путался с бабами, это могло кого-то злить, других смешить. Когда ты сбивал с толку клиентов своими сплетнями, это тоже не было опасно. Но ты пустил по миру с сумой много людей. Оградил от ответственности мошенников, устроивших «кидняк». Сколько из-за тебя ушли на тот свет?

Ты мне не поп, и я не на исповеди. Иди ты в задницу! Я живу по своим убеждениям и помогаю тем, кого считаю сильными. Все имеют право на защиту. И тебе сие известно!

Я даже не о них! Они все ж живы! Но ты, хорек вонючий, стал домогаться моей дочери. За это я тебя в куски пущу! Терять мне нечего! — выпалил Шнырь на одном дыхании.

Твоя дочь? Она давно на панели! Я таких не снимаю! — расхохотался в трубку и бросил ее на рычаг.

Шнырь запоздало обматерил собеседника и ушел от телефона-автомата, спотыкаясь на каждом шагу.

Он ругал себя за звонок, но не мог ни пригрозить сожителю жены. Пусть знает, что его приставания к дочери не остались в тайне. И он при встрече не отвертится.

А узнал о том случайно в пивбаре от соседа по лестничной площадке. Тот зашел выпить пива. Увидел Шныря, узнал его, пригласил к стойке, так и разговорились:

Я ить всю твою подноготную знаю. Ить сколько лет, считай, вместе живем. Я через свою стенку не то всякое слово, каждый ваш бздех слышал. Мог точно сказать, кто это сделал. И говорю верно, ты — путевый мужик! А вот жена твоя — сучка подзаборная! Привела в дом хахаля. Сама с ним во всю ночи напролет… Так ему того мало, стал к твоей дочке подбираться. Своими ушами слышал, как он к ней лез. Она заорала, и он отстал. Это потому, что я ему в стенку постучал. Упредил, мол, слышу. Так он закинул к ней лезть, а то все бубенил: «Ведь не на халяву! Довольна будешь! За такие бабки я десяток телок заклею. Чего ломаешься? Все равно никому не нужна…». Во, гад паскудный! — делился сосед, так и не приметив, как мелкая дрожь одолела Ивана Васильевича.

Придавить бы его как клопа! Будь я моложе, того козла спустил бы с балкона! Неужель не собираешься к своим воротиться? Ить квартира твоя!

В ней дети живут. Их я не выставлю на улицу. А Мария, какая ни на есть, мать им.

Так вовсе ссучилась! Детям уже срамно становится. Ругают ее часто, хотят остановить. Да вот одной ей тяжко себя в руки взять! Тут же еще козлы всякие, до греха недалеко. Не приведись, девку вашу с пути собьют. Что тогда? Это не воротишь! Одумались бы! Хоть ради самих себя…

Ну, а ты простил бы своей жене такое? — не выдержал Иван Васильевич.

Да моя не то за деньги, за пачку махорки никому не нужна! Если б на нее кто глянул бы, не сплюнув, я б ее тем же мигом за бутылку отдал бы. Только без возврата!

Нет! Вот если б изменила, простил бы ее?

Я? Бутылку за моральное унижение стребовал бы и погнал бы заработать вторую! А сам работу бросил бы! Только сидел бы дома и моральные ущербы заливал, — облизнулся сосед и добавил: — Да вот только никому она не нужна. Даже если голиком по улице пойдет, мужики пачками падать начнут. И все от страхов. На нее, срам сказать, старый козел не оглянется. И я на ей по пьянке застрял. Протрезвела она уже беременная! На сносях. Я как глянул на ее, сам чуть не родил прежде времени. Но сын в меня пошел. Вот уж радость! Такой же алкаш! Весь в родителя! А какими нам с ним быть? Протрезвели, глянули на мать, скорей за бутылку, чтоб от жутиков не сдохнуть. Так и маемся с ним всю жизнь. Ты ж про ревность! Кого мне к кому ревновать? Да я, коль хочешь знать, нарошно свою кикимору выставлял на лестничную площадку, когда хахаль твоей бабы выходить собирался. Все мечтал, что в темноте, не разобрав, нанесет мне моральный ущерб. Сам в замочную скважину наблюдаю, чтоб на горячем словить. И чтоб ты думал? Он, тот кобелюга, как увидел мою, про лифт забыл. Кубарем скатился по лестнице. И все матом лаял мою кикимору, мол, зачем этой бляди без разрешенья и пропуска дали с погоста слинять к людям? Хотел бы я тянуть на того, кто на мою падлу оглянется, не дрогнув. А у тебя — баба! Все при ней! Озорная малость. Зато баба! Ее хоть днем, хоть ночью раздень! Рядом с ей старик молодцем ходит. Простил бы ты! Да и помирились бы! А то уж вон