Петр Катериничев - Охота на медведя Страница 32

Ну да. Взял я отгул, тронулся уже в полдень, у меня «москвичек» четыреста двенадцатый еще, в семьдесят втором брал, тогда — машина была шик, а теперь? Да и сам я тогда был... Э-э-х! Кто из молодых молодость свою ценит? Все профукивают, будто щенки незрячие, а спохватываешься — ан поздно: ушел поезд-то, только огонек светится на последнем вагоне, да и тот — красный... Ну да бегаем покамест. И «москвичонок» мой, и я, грешный.

Приехал, на даче все нормально... А я не сдержался: день был несуетный, хотя и холодный, да к вечеру потом подморозило еще... А я с собою поллитровку «Столичной» захватил-таки: при моей Антонине не шибко разгуляешься, да и страдает она, на Люську-то, дочку, глядючи, если чего — может и по мордасам приложить, с нее станется. А тут, думаю, выветрится все до вечера.

Одному мне первую пить завсегда совестно. Ну и пошел я к сторожу. А дежурил в тот день Семен Тарасович Тараненко, он пять лет как пенсионер, и в нашем же кооперативе у него дача, вот и устроился подрабатывать. Сели мы с ним в аккурат в обед, выпили, закусили сальцем да огурчиками: Тараненко тот Семен напрочь обрусевший хохол, а хозяйственность осталась, и сало у него — чудо, не сало. Сам и коптит. И казенную водку никогда не покупает: экономит. Да и самогон у него свой, на зверобое, ох, заборист! И — никакой химии. Он вообще-то не заводной, степенный дядька, а тут мы так ладком сидели, да тепло — «тэн» у него в вагончике... Выпили по двести пятьдесят той «Столичной», а закусили плотно, только-только уши потеплели да разговор завязался... Кому охота на «потом» думать? Да люди не зря говорят: поздно выпитая вторая — это зря выпитая первая.

Достал Тарасыч свою горилку, и мы уже хорошо сели. Рассказал он, кто на даче нынче, Гриневых, родителей ваших то есть, помянул: дескать, тоже приехал проведать, сам Федор Юрьевич, значит, за рулем, А еще сказал, какие-то парни проходили, молодые, поджарые, оба-двое — будто полтинники одной чеканки: не похожи, а не различить, и лица — незапоминающиеся. Да и в очках дымчатых оба были, а когда глаз не видишь, и человека вроде нету, так, видимость одна. Как тут запомнишь? Тарасыч было окликнул их, да они даже не замедлили, так и шли себе, по-хозяйски, и Тараненко догадку тогда высказал: дескать, служивые ребята, глаз у него наметанный, — потому как на одну мерку скроены... Может, кого из новых русских тех пришли приструнять, может, еще что... Высказался он и в том смысле, что могли бы быть какие охранники или порученцы от крутых, да только те на машине бы прикатили, пешком ни за что не потопали бы. Ну а вдогон Семен Тарасович им не пошел: люди опрятные, не бомжи, да и лишний раз с молодыми вязаться — кому оно нужно? Не прежние времена. Тогда и пост был пост, и порядок уважали, и сторож, если на то поставлен, себя служилым человеком чувствовал. А нынче не то: каждый своим разумением выживает.

Это я потом подумал: может, следили они уже за вашим-то батяней? Парни те стылые? Да кто наперед в этой жизни что нагадать может? Никто.

Ну вот. Просидели мы с Тараненкой часиков до пяти, а может, и до полшестого. Он отдыхать лег: ему же на сутки, а мужчина он обстоятельный, ночью службу тоже несет; раньше при нем и собака была, московская сторожевая, Громом звали, да пропала дней десять до того; сначала Тарасыч и не сильно сокрушался, думал, по сучкам сбег песик, придет, а как неделя минула — запечалился. С таким ночью ходить сподручно, да и в вагончике если сидеть — все ж живая душа.

Днем-то Тарасыч без ружья сидел, а ночью «тулку», двустволку, с собою брал: все спокойнее. А то время какое: бомжи и те могут ножиком прикончить, а наркоманы — те подавно, если заведенные и поперек им что скажешь. А у Грома, бывало, не забалуешься: авторитетный был псина. Большой, что теленок. Но не злой.

Глава 42

Вот таким манером наговорились мы, он прилег, а я... Завело меня. Не поленился до Теремков протопать, там палаточка стоит, потому как остановка автобусная и народ бывает. Ну и вот. Взял я в той палаточке пару чекушек: оно палево, конечно, но никто не травился, да и дешево. Бутылку не стал: знаю себя, как открою, так до дна и вылакаю. В смысле — допью насовсем. Я так себе решил: чекушку выпью на даче да лягу покемарить, к ночи и запашок выветрится, и сам как стекло. Ну тогда и за руль можно и в обратную дорогу. А вторую чекушку — в подъезде приговорю, как до дома доеду: «москвичек» свой я во дворе оставляю, никто на него, тридцатилетнего, не зарится, а так — он железный, не замерзнет.

Думаю, выпью вторую и — спать прямопехом, чтобы Антонина моя, значит, не ругала шибко.

Сказано — сделано. Пошел в домик, завалился. У меня ведь и «буржуйка» есть, да кирпичом обложена; я ведь как приехал, перво-наперво ее затопил, потом к Тарасычу чаевничать подался. Пришел, в домике тепло, выпил я водки в два приема, вот тут меня в тепле и разморило навовсе. Уснул чуть не до ночи. А проснулся: зуб на зуб не попадает. Дверь по пьянке забыл запереть, щель осталась изрядная, вот избушку мою всю и выстудило, да и приморозило вдруг к ночи нешуточно, под двадцать, не менее. А может, мне и с перемерзу да с похмела так показалось...

Короче, махнул я рукой: какие ночью гаишники, а вожу я всегда аккуратно, не лихач, авось доеду. Так убедил я себя и — второй чекушке голову-то свинтил.

И — выпил всю. Без закуси.

Запер домик, сел в машину. Завелась, даром что на морозе простояла: ну да я ее не тираню: и прогреться даю, и масло хорошее заливаю, и антифриз, и профилактику каждый год, а то и два раза — все как положено. Потому и бегает столько. Не шибко, зато надежно.

Поехал я, печку включил. Да и настолько продрог, что куртку свою болоньевую там и оставил, в домике, а на себя надел кожух, тулуп в смысле.

Хороший тулуп, на собачьем меху, только что непредставительный вовсе, потому как старый. Но теплый.

Разогрелся я с печкой да в кожухе. А уже как на трассу выехал, чувствую — повело: пришлась чекушка на старые дрожжи! А дорога чуть ледком прихватилась: то сыро было, а то — приморозило. Ну, думаю, гражданин-товарищ Кузнецов, эдак ты до дому запросто можешь и не добраться. И хотя Антонина моя — суровая женщина и Люська — в нее, только подобрее чуток, а пропадать все одно — жалко.

Ну и съехал я на грунтовку, благо она была жесткая, морозцем прихваченная, потом чуток в сторону, в самый лесок: а то, не ровен час, набредет шпана какая на сонного, да глушанут, и не корысти ради, а так, позабавиться. От дороги, от большака который, стал я метрах всего в сорока. Прогрел машину печкою, затушил габаритки да и задремал.

Проснулся ужле помню во сколько. Часы стали. И трезвый уже: железку-то мою, машина которая, быстро выстудило. И как бывает на холоде — по малой нужде нужно стало так, что спасу нет. Выбрался я из машины, а фонарик у меня давно не горит, так что вышел бесшумно, побрызгал, слышу — голоса. Недалече от меня, в аккурат между машиной моей и дорогой. Пригляделся: тож стоит коняга, да какой: джип, не моей маленькой чета. А возле — трое. Один то ли рацию, то ли трубочку мобильную к уху поднес, слушает. Другой приладил на штатив трубу, вроде подзорной или «фары» гаишной, но здоровую; чуть на взгорок влез, ноги штатива расставил и все в нее глядел, будто прицеливался. Ну прямо землемер с нивелиром, ни дать ни взять — это в ноябре да ночкой темною!

Нет, сначала я так и решил — гаишники засаду на кого вроде меня организуют, денег решили постричь. А потом гляжу: сказал что-то этот малый в рацию ту и через пяток минут со стороны города «КамАЗ» несется, фура, и прямо напротив тех затаившихся затормозил, да с визгом! А водила опытный: рулем рулил, тормоз резко не жал, так, слегонца. Но не остановился: прочертил колесами полоски, вильнул влево и — дальше себе поехал. Там, если свернуть метров через двести, можно по другому проселку на Кураевское шоссе вырулить.

Километров пять срежешь, только фуры не особенно так ездят, им по тракту сподручнее, придавил под восемьдесят по прямой и — вперед! Ездют только те, какие товар левый везут, ту же водку.

А эти что? Вышли двое из троих на дорогу, посмотрели тормозной путь и «вилку», что колеса большегруза оставили, один показал тому, что на обочине и с треногой, большой палец, дескать, хорошо: а что хорошо и почему — я тогда и не уразумел.

А тот, в кустах, снова к трубе приник и начал что-то примеривать или прицеливать — это я потом смикитил. Глядь — засуетились они все: что-то в рации заговорили, вроде как подобрались... А я, даром что мутный был чуток, все ж с похмела, а догадался: что-то подлое здесь готовится, а потому нишкни, ветошью рваной торчи, сучком замри, а не отсвечивай. Не то — не сносить головы.

И — снежок еще пошел. А минут через пять — фары галогенные небо прочертили, машина шла ходко, уверенно, участок здесь был прямой. Парни эти замерли, напружились, что волки; тут я заметил — воздух-то мглистый был, да снег еще, — словно паутинка ночь прочертила и — в лобовое той «Волге» уперлась.