Девид Джонсон - Дерево Джошуа. Группа ликвидации Страница 32

И вдруг все кончилось — они просто повисли на мне. Но уж если бороться, так до победы, как говорят британцы, и я еще сделал несколько прыжков вокруг своей ос, попытался высвободить руки и проигнорировал возможность ударом кулака переломить голень парню, маячившему справа от меня.

— Ах вы сволочи, — прохрипел я, — ах вы сволочи вонючие! Это что же такое вы делаете, а? Я американский гражданин!.. — ну, дальше можете сами вообразить мой злобный монолог. Мне-то тут гордиться нечем. Но скоро я сбился, и мы просто стояли и, тяжело дыша, смотрели друг на друга.

И тут из рощи за телефонной будкой раздался мужской голос.

— Forsok med kvinna!

Я резко развернулся в его сторону, точно его присутствие здесь было для меня полнейшей неожиданностью. Сказал он вот что: «Теперь займитесь женщиной». Настала пора бросить им кость, и я заорал:

— Кто бы вы ни были, не трогайте ее! Она не имеет никакого отношения…

— К чему, Хелм? К невинной фотосъемке для американского журнала? — засмеялся снайпер. — Да перестаньте, мистер Хелм! Не обижайте нас. Мы прекрасно знаем, кто она. И мы знаем, кто вы и что вы здесь делаете… Так, выходит, вы все же понимаете по-шведски?

— Вы вообразили о себе невесть что! — буркнул я свирепо. — Тогда окажите любезность — если я доберусь до вас…

Тот, что стоял слева от меня, врезал мне по губам. Тот, что прятался за деревьями, сказал:

— Это маловероятно, мистер Хелм. Даже при том, что, насколько я понимаю, вы проделали долгий путь, чтобы найти меня. Уверяю вас, если вы протяните свои лапы к Каселиусу, это для вас ничем хорошим не кончится. Совсем даже наоборот.

По роли мне полагалось теперь яростно вырваться из рук похитителей и броситься на него, хотя было не вполне ясно, чего я мог добиться, с голыми руками бросившись на его автомат. Но и это было в духе хорошего телевизионного боевика, который мы тут с таким блеском разыграли. На самом деле у меня у меня не было ни малейшей надежды приблизиться к нему хотя бы на шаг, и я не собирался предпринять сколько-нибудь серьезную попытку. Во-первых, я вовсе не был уверен, что скрывавшийся за деревьями человек и есть тот, за кем я охочусь, и, во-вторых, быть пристреленным или тяжело раненным в ходе этой буффонады вовсе не входило в мои планы.

— Ну погодите! — заорал я, заставляя себя подавить гнев, — наберитесь терпения, мистер Каселиус! Сегодня ваша взяла, но лучше бы вам закончить с этим сразу и разделаться со мной сейчас, иначе когда-нибудь, когда у вас не окажется ни этого автомата, ни армии помощников…

Тут один из них ударил меня сзади по затылку. Невидимый снайпер резко отдал команду на непонятном мне языке. Один из похитителей отделился от группы, а двое остались стоять, крепко держа меня за руки. Третий зашагал к Саре, которая испуганно метнулась назад, но оба ее сторожа вцепились в нее мертвой хваткой. Когда третий приблизился к ней, охранники подтолкнули ее к нему навстречу. Он быстро отошел в сторону, выставив ногу, и она, споткнувшись, упала плашмя на траву, обнажив изящные ножки и комбинацию. Я выкрикнул что-то бессвязное и нелепое и, высвободившись из цепких рук своих сторожей — на этот раз они позволили мне это сделать, — бросился защищать ее от очередного надругательства.

Двое двинулись мне навстречу, и я вновь получил отличную возможность нанести им телесные повреждения. Я проигнорировал это предложение, возобновив яростную атаку в ковбойско-кулачном стиле. Не сомневаюсь, на свете есть немало людей, которые много могут добиться с помощью своих кулаков — к примеру Джо Луис. Но я предпочитаю ввязываться в драку, вооружившись свежеиспеченным пирогом или добросовестно приготовленным гамбургером. Кулаком невозможно нанести ощутимый урон — по крайней мере, я не способен на такое. И когда бьешь кого-то кулаком, черт побери, костяшки пальцев потом ой как болят! Но сегодня я играл роль буйного американца, чуть что пускающего в ход кулаки, и у нас получился впечатляющий бой над распростертым телом Сары Лундгрен. Где-то к середине раунда она кое-как поднялась на ноги и попыталась было убежать, хромая (в темноте она потеряла одну туфлю на высоком каблуке), но была тотчас поймана одним из зрителей, наблюдавшим за ходом нашего поединка.

Меня снова скрутили — держать меня опять пришлось двоим: в эту ночь я превратился в разъяренного тигра, — а тем временам человек, преградивший Саре путь к бегству, передел ее двум другим сторожам, которые оттолкнули ее обратно к нему. Он «зевнул» — она рухнула, споткнулась о бордюр тропинки и неловко села на камни. Они засмеялись, подтрунивая надо мной и приглашая прийти к ней на помощь, а сами подняли ее и начали перебрасывать друг другу, пока она не упала, рыдая, к моим ногам.

Я отчаянно боролся со своими конвоирами. Я осыпал их проклятиями на английском, потом перешел на испанский. Я наградил их и парой шведских ругательств. Потом удостоил яркими эпитетами на привычном мне еще со времен войны французском и немецком. Я себя выдавал не таясь. Будучи фотографом-дилетантом, я не мог знать всех этих ругательств на иностранных языках. Но моя «крыша» и так уже разлетелась в клочья, и разворачивающийся на моих глазах ужасный спектакль буквально сводил меня с ума.

Само собой, эта женщина ничего для меня не значила. Я ей ничем не был обязан, у меня не было причин питать к ней теплые чувства, но зато были некоторые основания испытывать к ней неприязнь. Конечно, если бы я хоть на секунду мог подумать, что после сегодняшней ночи она будет искалечена, ранена или даже убита, все было бы иначе. Но мы же просто играли в бирюльки, и все это, несомненно, было просто детской возней — вроде той, что затеял с ними я — только, может быть, чуточку в более щадящем режиме. Они мутузили ее, и это выглядело страсть как жестоко, но я заметил, что ни один из них ни разу ее по-настоящему не ударил и не причинил ей боли. И между взрывами ругательств, и в краткие мгновения передышки я наблюдал за ее истязанием с каким-то клиническим интересом хирурга и, допускаю даже, с неким извращенным удовольствием.

То есть меня-то эти добрые люди совсем не щадили. И если фигура истерзанного покорного мученика внушает возвышенные чувства, то в надменно-щеголеватом мечтателе, которому дали по носу, всегда есть нечто комичное. Вид Сары Лундгрен — этого воплощения строгих моральных принципов, которая на дух, видите ли, не переносит насилия и кровопролития, — без шляпки и без туфель, перепачканной влажной землей и глиной, в своем дорогом костюме с оторванными пуговками и треснувшими швами, с содранными в кровь коленками, проглядывающими сквозь дыры на чулках, — так вот вид Сары Лундгрен, которая, тяжело дыша, уворачивалась от своих мучителей, не вызывал во мне ни чувства негодования, ни сочувствия, в особенности когда я был почти уверен, что она непосредственно участвовала в разработке плана сегодняшнего аттракциона.

Как я уже сказал, наведя о ней справки, я был готов доверять ей не меньше, чем кому-либо другому, но на за-

Дании я все же предпочитаю не доверять никому. Она выдала меня, проехав за мной через всю страну. Она устроила встречу именно здесь, в таком глухом месте, в такое глухое время — и подала им сигнал, выбросив из машины сигарету, как только я собрался уйти. То, что столь привлекательная, хорошо одетая женщина сознательно может организовать свое превращение в пугало огородное, свидетельствовало об ее достойном восхищения хладнокровии; но, подставив меня, она, естественно, захотела разыграть спектакль достаточно правдоподобный, чтобы рассеять все мои сомнения относительно нее.

Я не мог понять ее тайных мотивов, но она, без сомнения, убедила себя, что делает все это ради блага человечества — все они так считают, начиная аж с Иуды, который за все и поплатился, потому что брал наличными, — но она-то обошлась всего-то несколькими царапинами да синяками, легким унижением и испорченным костюмом, приобретенным ею, вероятно, со значительной скидкой в своем же собственном магазине.

Все изменилось лишь по одному слову, произнесенному опять на неизвестном мне языке человеком за деревьями. Трое отступили, оставив Сару лежать на траве там, где она и рухнула тихо плача, — патетическая аллегория отчаяния и изнеможения. Ее костюм разъехался на две части, собравшись в гармошку на бедрах и под мышками, отчего она казалась полуголой. И теперь вдруг ее растерзанный вид больше не производил комичного впечатления. Она ведь была женщиной, а мы, — мужчины, и мне захотелось, чтобы она немедленно прекратила весь этот балаган, села, застегнула блузку и жакет и переместила юбку на подобающее место.

Человек за деревьями отдал еще одну команду. Мои телохранители отволокли меня на несколько футов в сторону, а те, что стояли поодаль, бегом направились к нам. Сара перестала плакать и встала, да так поспешно, что даже если бы до сих пор у меня относительно нее не возникло никаких сомнений, теперь-то уж я бы точно понял, что все случившееся — чистейшей воды фарс.