Валерий Горшков - Любой ценой Страница 33

– Господи! – Святой закрыл лицо ладонями. Зашептал: – А я-то, дурак, тогда подумал – нашла другого кобеля, бросила, сбежала… Мы ведь только что приехали в Санкт-Петербург, я на чужое имя купил роскошный дом, на набережной реки Мойки. Денег – куры не клевали. А потом мне пришла телеграмма из Польши. Нужно было срочно ехать в Варшаву… Там меня легавые и замели… Пока выкрутился, пока вернулся – уже никого не нашел…

Некоторое время молчали, думая каждый о своем и – об одном и том же. Затем Ярослав попросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно более ровно, не по-родственному:

– Расскажи мне про… нее. Про мою мать.

Святой закурил новую папиросу, встал со стула, подошел к окну, встал возле подоконника, глядя на вечернюю улицу, и, заложив руки за спину, заговорил:

– Ее звали Люсия Ясиновская. Она была младшей дочерью священника из Белостока. Отец – поляк, мать – француженка. Как только я впервые, случайно, увидел ее в костеле, во время Пасхи, ей было всего пятнадцать лет. Я сразу понял – эта девушка должна стать моей женой… Я познакомился с ней, больше года ухаживал, тайком от родителей, а потом, когда те ответили категорическим отказом на мое предложение выдать дочь за меня, просто украл ее и увез. Разумеется, с согласия Люсии. Сначала в Краков, затем еще дальше на восток – в Вильно, а оттуда уже в Петербург. Мы с друзьями как раз тогда взяли банк… не скажу, где именно, это неважно. Шума было много. Одного из нас при отходе ранили, но удалось уйти… Денег, даже после дележа добычи, у каждого из нас было столько, что я мог запросто купить целую улицу в небольшом городке, вроде Гданьска!.. Но мне этого было мало. Я хотел размаха, масштаба, перспективы и поэтому выбрал хмурый, холодный и слякотный Петербург… И в результате остался ни с чем. Ни любимой женщины, ни сына, ничего… Все пришлось начинать заново… Скажи, Ежи… прости…. Ярослав. Ты знаешь, где она похоронена?

– Нет, – дернул щекой Охотник. – Я знаю дату своего рождения. Двадцать пятое октября пятнадцатого года. Если ты такой всемогущий, как о тебе болтают, что даже имеешь своих соглядатаев в некоторых отделах милиции, тебе не составит труда отыскать в старом полицейском архиве разыскное дело. Там должно быть упомянуто и точное место захоронения…

– Конечно, – кивнул Святой, по-прежнему стоя у окна. – Я так и сделаю. Как только станет известно, где находится могила Люсии, ты… захочешь навестить ее?

– Не знаю, – после короткого молчания чуть слышно сказал Охотник. – Возможно. Ведь она все-таки моя мать…

– А я – твой отец, – старик резко обернулся. Их взгляды пересеклись. Некоторое время мужчины не моргая смотрели друг другу в глаза, а потом Святой сухим и деловым тоном сказал:

– Хочешь ты этого или нет, но это правда, парень. Я, Святой, твой отец! И вопрос лишь в том, как мы с тобой, зная о нашем родстве, будем строить дальнейшую жизнь. Скажи, ты еще хочешь меня убить? Только хорошо подумай, прежде чем отвечать, не торопись. И выслушай меня… Я не знаю, что именно наболтал тебе этот жирный и проворовавшийся кусок говна – я имею в виду Кацнельгогеля, – но догадываюсь, что многое из его слов – чистая правда. Да, я действительно обладаю властью в преступном мире этого трижды проклятого богом города, построенного на болоте и в прямом смысле слова – на человеческих костях… В том, что Питер проклят, как ранее были прокляты и уничтожены Содом и Гоморра, уже никто не сомневается. В каком еще городе мира могло быть три революции и такая чудовищная блокада, выморившая две трети жителей?! Когда этот злой и чужой город отобрал у меня Люсию и ребенка, я поклялся себе, что или сдохну, или поставлю его на колени! И, в некотором смысле, мне это удалось… Имя Святого знает каждый мусор и каждый сопливый уличный крадун. Некоторые даже пугают мной своих детей, как раньше пугали Бабой Ягой или Кощеем Бессмертным, – не без тщеславия усмехнулся старик. – Я имею деньги и власть. Я могу казнить и миловать. Единственное, что отравляет мне жизнь, – это легавые и Чека. С первыми чуть легче, но против псов Железного Феликса я пока бессилен. Поэтому приходится быть осторожным. Особенно сейчас, когда поднялся такой шухер… Теперь, что касается нас с тобой… Когда ты сдал двух моих лучших щипачей в милицию, я, разумеется, еще не догадывался, что ты – мой сын. И решил тебя проучить. У меня такое железное правило – я никогда и никому не прощаю нанесенных мне обид. Даже в мелочах… В результате легавые ухлопали на подставной хате еще одного моего человека… То, что ты мой сын, не знал и Сухарь, когда использовал проболтавшегося мальчишку в качестве живца и когда, ошалев от ужаса, жал на курок, после того как ты у него на глазах порешил своим самурайским клинком трех пацанов… И что же получается?! Гном – на свободе, ты – тоже… Не смотри на меня такими глазами, это не блеф! Я тебя не держу. Ты свободен и можешь покинуть эту квартиру, когда пожелаешь… С моей же стороны четыре трупа! Из которых один застрелен, еще два – с перерезанным до позвоночника горлом, и один – вообще с отрубленной головой! Так что, согласись, у меня имелось гораздо больше поводов быть в бешенстве и желать твоей смерти… Но я обо всем забыл, Слава, как только понял, кто ты. Я навсегда потерял единственную женщину, которую любил, но наконец-то нашел сына, и я хочу, чтобы наши пути больше никогда не расходились…

Старик замолчал, подошел к столу, затушил папиросу. Достал из-за стеклянных дверей шкафчика графин с чем-то янтарным, похожим по цвету на коньяк, налил себе полстопки, выпил залпом, шумно выдохнул и закончил, не глядя на Ярослава, уже совершенно спокойным, усталым голосом.

– Вот теперь, сынок, можешь отвечать, хочешь ли ты меня убить по-прежнему? Если твой ответ «да», что ж… Значит, на то воля божья. Тогда сделай это прямо сейчас. Если мне суждено принять смерть раньше времени, то сдохнуть от рук собственного сына – не самый плохой из вариантов. Как, впрочем, от пули легавого. По крайней мере в этом есть нечто мистически-фатальное. А если твой ответ «нет», тогда… тогда нам нужно решить, как жить дальше. Итак? Я слушаю тебя, мой мальчик…

– Если твоим словам о невредимости Гнома можно верить, то я готов простить тебе и твоему Сухарю похищение ни в чем не повинного Данилы, – Ярославу не понадобилось слишком много времени, чтобы определиться со своим отношением к стоящему возле письменного стола пожилому человеку. Совершенно чужому для него и не вызывающему в душе ровным счетом никаких эмоций, кроме презрения, и никаких желаний, кроме желания навсегда забыть о его существовании. А еще лучше – не знать вовсе. Но неумолимая судьба – увы! – не терпит сослагательного наклонения.

– А еще я хочу, чтобы наша первая встреча стала последней. У меня с паном Тадеушем Домбровским нет и быть не может ничего общего, кроме текущей в моих венах польской крови. Пусть даже половина ее – волчья… Вот и все, что я хочу сказать тебе, Святой. Прикажи своим холуям принести мне одежду. И вернуть ключи. Они мне еще пригодятся. Не в качестве защиты от бандитской пули. Я ухожу. Прямо сейчас. Это мое последнее слово. Или можешь порешить меня здесь. Быть убитым по приказу… по приказу человека, который принимал участие в твоем зачатии, – в этом тоже есть прямой фатализм…

Старик, ожидавший от Охотника подобного ответа, в отличие от Ярослава думал долго. Судя по мимике его скуластого, обезображенного шрамом морщинистого лица, решение давалось Святому не в пример труднее, чем нашедшему в себе силы и севшему на диван Охотнику. Его грудь была перетянута пропитанной кровью тугой повязкой, а рваная рана на левой стороне головы, в месте удара тростью, была зашита и обработана йодом.

– Я обещал, что отпущу тебя, – наконец заговорил Святой, и голос его был тихим, как у смертельно больного, – и я выполню свое обещание. Хотя – видит бог – я всем сердцем желал услышать от тебя совершенно другие слова, Ярослав… В течение часа ты получишь одежду и обувь взамен своих испачканных в крови армейских обносков. Учитывая состояние здоровья, тебя отвезут на машине и высадят за пару кварталов от дома. Больше того, когда придет информация из полицейского архива, я найду способ и сообщу тебе место захоронения Люсии, вместе с датой ее рождения. Чтобы ты знал, куда и когда приносить цветы. Я также обещаю, что не стану преследовать ни тебя, ни твою семью, ни тем более мальчишку. Но – только в одном случае. Если ты сам не будешь давать мне повода поступить иначе. Ты меня хорошо понял, капитан Корнеев? По глазам вижу, понял… Вот и отлично. Перед уходом тебе, уж не обессудь, завяжут глаза. Я верю, что, оказавшись вне этого дома, ты не побежишь в мусарню, но береженого, как известно, бог бережет. А я рискую лишь там, где это необходимо. Свой самурайский клинок тоже сможешь забрать… Скорее всего, больше мы не увидимся. Поэтому напоследок хочу сказать тебе следующее: голос родной человеческой крови, которую ты только что так необдуманно назвал волчьей, на самом деле гораздо сильнее, чем ты думаешь. Просто у тебя до сих пор не было возможности ощутить на собственном опыте его силу. Потому что все без исключения, с кем тебе приходилось общаться до сегодняшнего дня, включая приемную мать, были для тебя чужими. Как бы тепло и искренне ты к ним ни относился… Пройдет время, и ты поймешь – что я прав. Сейчас я молю бога только об одном – чтобы, когда это случится, не было уже слишком поздно. Прощай, Слава. Надеюсь, я никогда не пожалею о том, что сегодня оставил тебя живым, впервые нарушив некогда данную самому себе клятву – никому ничего не прощать. Храни тебя бог.