Андрей Воронин - Число власти Страница 33

Профессор нервничал еще из-за того, что, кажется, наговорил лишнего, сам, по собственной инициативе, упомянув фамилию Шершнева. Никто ведь его за язык не тянул! Ведь давал же он себе слово, идя на эту встречу, не называть никаких имен! Так нет же, все равно не удержался, продемонстрировал свою широкую информированность... Старый стукач!

Кроме того, ему не давала покоя загадка, в общих чертах обрисованная вежливым агентом ФСБ — настолько вежливым, что он не постеснялся обозвать Льва Андреевича старой проституткой. Впрочем, на “старую проститутку” профессор напросился сам. Это было не оскорбление, а очень меткое, хотя и несколько грубоватое сравнение. Бывали в жизни профессора Арнаутского минуты, когда он сам обзывал себя покруче, так что на “старую проститутку” он почти не обратил внимания. Зато описанная собеседником ситуация на валютной бирже настолько захватила его воображение, что профессор не поленился проконсультироваться с коллегой, который теперь возглавлял факультет экономики и управления. Фамилия коллеги была Рыжов, а имя-отчество его Лев Андреевич запамятовал — к старости он стал забывать многие имена.

Консультация не только не успокоила Льва Андреевича, но, напротив, взволновала еще сильнее. Встретившись с Рыжовым в кафе за чашкой кофе, Лев Андреевич прямо спросил, не кажется ли ему странной ситуация на валютной бирже.

— Мне кажется странным другое, — мелкими птичьими глотками попивая кофе, ответил Рыжов. — Странно, что об этом до сих пор не трубят все средства массовой информации. Ведь надвигается настоящая катастрофа, по сравнению с которой устроенный Кириенко дефолт — просто детская шалость. Поверьте мне, коллега, если так пойдет и дальше, нас ждут тяжелые времена.

Идя на встречу с Рыжовым, профессор очень рассчитывал, что тот поднимет его на смех, сказав, что все это ерунда и что ситуация на бирже самая обыкновенная, в рамках прогнозных показателей. Тогда оставалось бы только предположить, что весь вчерашний разговор был хитроумной провокацией, направленной на то, чтобы собрать компромат на Шершнева. Но оказалось, что вежливый чекист не врал, говоря о приближении биржевого краха.

Но все это были мелочи, простая и скучная бытовая чепуха по сравнению с главным: судя по всему, кто-то сделал настоящее открытие, вплотную приблизившись к разгадке тайны мифического универсального коэффициента, или, как назвал его, находясь в легком подпитии, кто-то из коллег Льва Андреевича, числа власти. Когда-то давно, сразу после аспирантуры, Лев Андреевич и сам посвятил какое-то время поискам этого числа. Но в то время такая задача была ему не по зубам: для такой работы требовался огромный наблюдательный и статистический материал, на обработку которого при тогдашнем уровне развития вычислительной техники ушла бы половина жизни. К тому же Лев Андреевич отдавал себе отчет в том, что для решения этой задачи у него маловато фантазии: он так и не придумал, с какого конца за нее взяться. Однако мальчишеская мечта, оказывается, все еще не умерла в его душе и, думая о том, что кто-то вырвал у природы один из самых главных, наиболее тщательно оберегаемых ею секретов, заставляла сердце профессора Арнаутского биться чаще. Нельзя сказать, чтобы он не завидовал; зависть была, не без того, но ее решительно заслоняли восхищение и гордость: вот так голова у парня!

Правда, к этим возвышенным чувствам примешивалась изрядная доля тревоги и разочарования. Ну что это такое, в самом деле! Разве так поступают с великими открытиями? Микроскопом, в принципе, можно забить гвоздь, но ведь предназначен-то он не для этого! Забивание гвоздей микроскопом, чесание спины логарифмической линейкой, прикуривание сигареты от луча лазера — вот что такое биржевые игры. Арнаутский понимал, что невидимый гений просто экспериментирует, играет со своим открытием, как ребенок с найденным в кустах заряженным пистолетом. Однако эти игры, как и в случае с пистолетом, могли дорого обойтись и окружающим, и прежде всего самому экспериментатору. Окружающие могли пострадать материально; что же до незадачливого экспериментатора, то он рисковал лишиться головы. Профессор свято верил в могущество математики и в принципе допускал, что один человек с ее помощью может обрести способность перевернуть мир. Но кто, скажите на милость, позволит ему это сделать? Как только переворачиваемый мир чуточку накренится, это неминуемо будет замечено, и тысячи ищеек устремятся на поиски возмутителя спокойствия.

Будь профессор Арнаутский на месте этого неизвестного ученого и захоти он отомстить всему миру за поруганную честь отечественной науки, он тоже начал бы с валютной биржи. Это было зловонное сердце мира наживы, и это сердце уже начало работать с перебоями.

Еще немного, и оно остановится. Но вместе с ним остановится и все остальное: эта опухоль дала такие метастазы, что удалить ее, не убив при этом больного, было уже невозможно. Вот чего не учел одинокий мститель, вот в чем была его ошибка. А если это не было ошибкой, то, следовательно, мститель этот был настоящим маньяком, больным человеком, поставившим перед собой задачу доставить как можно больше неприятностей человечеству.

Мысль о том, что открытие могло быть сделано кем-то из солидных математиков, Арнаутский отметал сразу. Время великих амбиций и работы на отдаленную перспективу миновало, наука стала прагматичной до предела, и ни одно учреждение, ни одна фирма, ни одна хоть сколько-нибудь серьезная структура не выделили бы ни гроша на сомнительные исследования. Следовательно, открытие сделал гениальный одиночка, не обремененный необходимостью разрабатывать закрепленную за ним тему. Арнаутскому казалось, что он знает, по крайней мере, одного такого человека. Вообще-то, таких людей было несколько, за последнее десятилетие через руки Льва Андреевича прошло не менее полутора десятков по-настоящему талантливых, дерзких умом, наделенных богатой фантазией студентов и аспирантов. Они никому не были нужны у себя на родине, и всех их ждала одна дорога: на Запад, в интеллектуальное рабство.

И они пошли по этой дороге — все, кого знал профессор, кроме, пожалуй, одного. И у этого одного, насколько мог судить Лев Андреевич, были веские причины обижаться на весь белый свет.

Он сходил в отдел кадров — сам, лично, не передоверяя этого ответственного дела телефону, — и по его нижайшей просьбе ему дали посмотреть личное дело аспиранта Мансурова. Профессор отлично помнил этого талантливого юношу. Когда тот окончил мехмат и поступил в аспирантуру, они сблизились настолько, насколько вообще могут сблизиться убеленный сединами профессор и молоденький, подающий огромные надежды аспирант. Потом Алексей бросил аспирантуру — внезапно, резко, даже не объясняя причин, — и лишь через год Арнаутский совершенно случайно узнал, что у него неизлечимо больна мать.

С тех пор Мансуров не давал о себе знать, не показывался на факультете и вообще как будто умер, отгородившись от всех стеной молчания и неизвестности. Профессор Арнаутский понятия не имел, что он там делает, за этой стеной, и лишь изредка, случайно вспомнив Мансурова, сожалел о великом математике, который погиб в этом талантливом юноше.

Так, может быть, все-таки не погиб? Может быть, там, за стеклянной стеной безвестности и забвения, он продолжал работать? Ведь, слава богу, главный инструмент настоящего ученого — голова. Это единственный прибор, без которого ему не обойтись, все остальное легко заменимо...

Профессор отыскал в университетском вестибюле таксофон и позвонил по номеру, который пять минут назад списал из личного дела Мансурова вместе с его домашним адресом. Номер был занят. Арнаутский немного послушал короткие гудки, перезвонил и повесил трубку — занято было глухо, и чувствовалось, что надолго.

Арнаутский оказался недалек от истины. Компьютер Мансурова в данный момент в автоматическом режиме перекачивал излишки денежных средств со счета банкира Казакова, который тот считал тайным. Мансуров распределял эти излишки по своим многочисленным анонимным счетам. Часть этих средств, согласно оставленным Мансуровым указаниям, сразу же направлялась на биржу: это были капли, днем и ночью неустанно точившие камень, на котором зижделось могущество американского доллара. Словом, работы у мансуровского суперкомпьютера было хоть отбавляй, поэтому профессор Арнаутский поступил весьма разумно, оставив попытку дозвониться бывшему ученику.

Однако возникшая в его мозгу догадка требовала подтверждения или хотя бы опровержения. Поэтому профессор схватил первое попавшееся такси, погрузился в него вместе со своим портфелем и тростью и, сверившись с добытой в отделе кадров бумажкой, назвал адрес.

Ярко-желтая, исполосованная рекламными надписями, похожая на детскую игрушку “Волга” за каких-нибудь полчаса доставила его на место. Уже поднявшись по лестнице, отыскав нужную квартиру и протянув руку к кнопке звонка, профессор вдруг заколебался. Только что его снедало нетерпение, а в шаге от цели оно внезапно куда-то ушло, и теперь Лев Андреевич не испытывал ничего, кроме мучительной неловкости. Он не знал, как Мансуров воспримет его неожиданное появление после стольких лет, в течение которых они не виделись и даже ничего не слышали друг о друге. Более того, профессор только теперь сообразил, что сам не знает, зачем, собственно, явился. Что он хотел сказать Мансурову, о чем спросить? Ведь если ситуация на валютной бирже действительно была делом рук Алексея Мансурова, он вряд ли горел желанием поделиться с кем бы то ни было подробностями. Вдобавок ко всему Арнаутскому было неловко являться в чужой дом без звонка, как снег на голову, — сказывалось интеллигентное воспитание, будь оно неладно.