Сергей Анохин - $амки Страница 33

Как от меня, нервно хихикнул Ученый.

Сейчас многое зависело от того, что скажет Перстень. Если, конечно, захочет сказать. Биография бывшего босса не внушала надежд на откровенность, а тем более поддержку. Тот-то сделал себя сам, не цепляясь пухлой ладошкой за отцовские помочи…

Семнадцатилетний Мишка Волков впервые в жизни сомкнул в широкой не по годам ладони рукоятку настоящего пистолета. Он стоял под лестницей типовой хрущевки, откуда они с Гаврилой только что выставили спозаранку разбуженного алкаша под мокрый ноябрьский снег.

– Хороша игрушка, а, Перстень? – ухмыльнулся Гаврила. – Держи увереннее, но руку не напрягай. Если сильно сожмешь, точно промажешь.

– Не суетись. – Перстень хотел кое-что добавить, но смолчал.

Начнешь доказывать, что все сумеешь как надо, – впадешь в суету, а это он держал за самое западло.

– Что за марка? – спросил он. Не для того, чтобы перевести разговор, ему действительно было интересно.

– ТТ. «Тульский Токарева», значит. Сорокового года. Из него еще деды по немцам стреляли. Правда, зря?

Перстень промолчал. Во-первых, он не любил говорить о вещах, по поводу которых еще не определился окончательно. Во-вторых, эта тема не слишком волновала его сейчас, когда через пять – десять минут предстояло стрелять в упор.

– Патронов сколько?

– Всего четыре маслины осталось. Дедуня сказал – только фраеру мало, а человеку хватит. Ты же человек, а не фраер, скажи, Перстень?

Гаврила засмеялся по-своему, каким-то дебильным прысканьем. Слюна из гнилой пасти брызгнула Волкову на шарф.

– Оттирайся, не фасонь, не барон пока. Отсидишь хотя бы пятак – тогда и возражать будешь. И вообще, пора на дело, а?

Перстню очень захотелось врезать ему прямым в челюсть. Спокойно, без оттяга – с полтыка ведь ляжет, гнида уголовная. Шваль, вор вокзальный, за часы в столовке сел, а пургу гонит… Это он с малолетками смелый. Или в кодле, когда сбоку десяток. Или если Дедуня за спиной.

Но в том и дело, что Дедуня – старый сосед-уголовник – никуда не денется. А жить еще хочется, неохота из-за мрази пропадать. Ладно, потом…

Перстень засунул пистолет за брючный ремень. Взглянул поверх Гаврилиной нечесаной копны и вновь холодно продумал то, что решил неделю назад, когда окончательно собрался в эту хрущевку. Всем им, сколько бы их ни набралось, кем бы они ни были, всем, кто мешает правильно жить, еще придется ответить.

За дверью тринадцатой квартиры ждал первый из них. Прошла еще минута. Где-то за дверью заиграл «Союз нерушимый». Волков поднялся этажом выше и остановился напротив таблички «13». Зачем-то вытер о коврик высокие «луноходы». Дважды нажал левой рукой кнопку звонка. Правая тем временем медленно вытаскивала ТТ.

Его родители никогда не ссорились, и он особенно любил их за это. Порой искренне считал святыми, не понимая, как можно было за столько лет не порвать друг другу глотки от беспросветной жути семейного общежития при заводе. Мишка так и не спросил ни мать, ни отца, когда и за что их выслали на 101-й километр. Сам-то он родился много позже.

Жуть-вонь. Грязь-мразь. Дрянь-пьянь. Еще рвань… Иных слов для описания своей доармейской жизни Перстень не нашел и через четверть века. Зато эти подходили вполне. Но он довольно быстро научился находить кайф и здесь, где превыше всего ценились злоба и сила. С первым он от рождения подкачал, и тем сильнее накачивался вторым.

Он отлично боксировал, но и неплохо учился. В восьмом классе стал твердым четверочником, и чуть ли не единственный из семейной общаги закончил десятилетку. Правда, особого смысла в этом не оказалось – отгуляв лето, пришел учеником стеклодува на тот же завод, где вкалывал в цеху отец и сидела вахтершей мать. Жизнь не менялась. И даже симпатичная стеклянная посуда, которая изготавливалась немалыми усилиями на Серегиных глазах, в магазинах почему-то не появлялась. Еб твою мать, где хотя бы она? «А ты к Топтыгиным сходи», – ответил отец.

«Топтыгины…» Так однажды выцеженным плевком в экран телевизора Волков-старший назвал участников то ли какого-то очередного партийного пленума, то ли съезда.

Никаких Топтыгиных Мишка не знал и, собственно, знать не хотел. Они не участвовали в его жизни. Но почему-то – если он правильно понимал отца, которому верил, – именно они решали его судьбу. Они были силой, определявшей, как ему жить, чему учиться, где работать, сколько за работу получать, с кем дружить и даже… кого любить! Они были многолики, вездесущи, от них некуда было деться. Они сидели в заводской дирекции и парткоме, подгоняя какими-то планами, которых он никаким боком не составлял. Они сидели за окошком бухгалтерской кассы, отсчитывая жалкие копейки, на которые пожили бы сами. Они парили ему мозги, обсчитывая в пользу какого-то «передовика», вкалывавшего ничуть не больше отца, но живущего уже не в общаге, а в хрущевке. Они перли бульдогами в мусорской форме.

Так не будет, решил Мишка. Его не забьют под лавку, как забили отца и мать. Он будет жить по-другому. Так, как считает правильным. Надо только больше думать, лучше понимать, быть поспокойнее и пожестче, чтобы четко и в самый дюндель ответить ударом на удар.

Цех выполнил спецзаказ – партию фигурных бокалов. «Чтоб им опиться, Топтыгиным», – сказал отец.

Какими-то своими путями об этом узнал Дедуня. Две коробки Мишка вынес через вахту в смену матери. Не только он сам, но и родители в этот день впервые увидели, как выглядят сторублевки. «Не знаю, кто из них пить будет, – смеялся отец, – одно хорошо – не Топтыгины!»

Еще через день «передовик» пригласил отца в гости, показать свою квартиру номер тринадцать. Но не пустил дальше прихожей, сказав, что написал заявление и отнесет не в дирекцию, а прямо в РОВД, если не… До Дедуни дошло раньше, чем до милиции. Вечером на проходной Перстня встретил Гаврила. Шел ноябрь 1976 года.

…В советской мусарне семидесятых-восьмидесятых слова «висяк» и «глухарь» звучали куда реже, чем в российской ментовке девяностых-двухтысячных. Однако ноябрьское убийство так и не было раскрыто. Подозрения, павшие на рецидивиста Дмитрия Скворцова по кличке Дедуня и его предполагаемого сообщника Алексея Гаврилова, не подтвердились доказательной базой. Михаил Волков вообще остался вне поля зрения угрозыска – Дедуня ценил твердые кадры и позаботился об этом. Год спустя, когда Перстня провожали в армию, он даже почтил сабантуй своим посещением, хотя, вообще-то, не уважал ни официальные праздники, ни тем более мероприятия, связанные с государственными повинностями.

– Вернешься – прямо с поезда ко мне, – негромко сказал Дедуня, прощаясь.

– О чем разговор, Дедуня! – искренне отвечал Перстень.

Оба были трезвыми. Одни в гудевшей общаге.

Но больше они не встретились. Крепкого парня и способного технаря определили в авиацию Сухопутных войск. Почему-то в раскладах Министерства обороны СССР этот «подвид» вооруженных сил традиционно оказывался в загоне – хотя миролюбивая внешняя политика КПСС день ото дня повышала военно-политическую значимость вертолетчиков. Мирный Афганистан еще не превратился в Афган, но в Африке неустанная борьба за мир уже не оставляла камня на камне, выжигая пустыни, саванны и джунгли. Вертолет Михаила Волкова доставлял боеприпасы советского производства кубинским интернационалистам, подпиравшим марксистское правительство Народной Республики Ангола.

Вскоре после того, как Мишке исполнилось двадцать, ленинская политика мира вонзилась в Афганистан. В двадцать два старший лейтенант Волков командовал на Саланге спецротой – эти подразделения спешно воссоздавались через четверть века после хрущевского расформирования (наивный Никита Кукурузный посчитал, что после подавления бандеровцев и «лесных братьев» Советскому Союзу ЧОНы не нужны). После пятилетнего перерыва он снова стрелял в людей. И, в отличие от квартиры тринадцать, слабо понимал, зачем.

Думать было особо и некогда. Перстень успокоился тем, что обретает знания и умения, которые еще очень пригодятся. Приходится воевать за Топтыгиных, хреново, конечно, но ладно, хер с ними. Пусть попробуют мешать ему, когда он вернется. Сегодня он живет красиво. Завтра будет жить правильно.

В двадцать пять лет капитан ВДВ Волков уволился в запас по ранению. Гудок родной «стеклухи» манил, прямо сказать, не сильно. Советы однополчан крутились вокруг службы Топтыгиным на более спокойных местах.

Перстень выслушивал, улыбался, благодарил и старался в голове не держать. Но Дедуню, как выяснилось, похоронили аккурат в тот день, когда его часть прибыла на Саланг.

А кругом раскинулась целина жизни. Что ему и требовалось.

Перстень знал, что многое может. Уже знал – что, но пока не видел – как. И не чувствовал себя лишним человеком. Он был абсолютно уверен: каждый первый вокруг чувствует и мыслит в унисон с ним. И так же ждет дня и часа.