Сергей Зверев - Разборки дезертиров Страница 34

Для описания последующей сцены слов не было. Хоть топор на матерщину вешай. Прибежал распорядитель работ, набросился на охрану, которой его словесный понос был глубоко по барабану – сам, мол, дядя, виноват, хочешь спокойной жизни, заведи инженера по технике безопасности, мы-то здесь при чем? Наш работник, мол, тоже пострадал – обсыпало его внизу, перепугался, бедненький. Прораб продолжал подпрыгивать, изрыгая проклятия. Плевать на трупы, разве в трупах дело? Для восстановления колодца потребуется несколько часов, план горит, безобразие, возмутительно, просто саботаж! Немедленно начать работы по восстановлению штрека! Хоть всю ночь ройте!

К бараку нас пригнали, когда порядком смеркалось – попутно пристегнув к горстке шатающихся женщин. Но развеселая жизнь в этот день еще не завершилась. Нас загнали, как выразился по-британски вертухай Василий, на «бэкъярд» (задний двор) – глухая оконечность барака, три бетонные стены, построили в две шеренги. Вертухаи заняли ключевые позиции, выставив автоматы. Василий с мукой похмелья на одутловатой физиономии прохаживался перед строем, поедая глазами оборванцев. Постоял напротив, явно испытывая позывы бросить меня на щебень, заставить отжиматься раз двести. Догадываться, что сейчас произойдет, было то же самое, что представлять, какая была Венера Милосская с руками.

– Кхм, – не предвещающим добра тоном вымолвил вертухай. – Ну что, сладенькие мои, думаете, день прошел, и хрен на него? Посмотрите на себя – на кого похожи? Свиньи под забором чище, смотреть противно! С вас же зараза так и хлещет! Объявляется банный вечер, господа! – злорадно обозрел из-под кустистых бровей тревожно притихшие шеренги и изрек чертовски философскую лаконичную фразу: – То, что вы любите, господа, вы уже никогда иметь не будете. Так что любите, падлы, то, что имеете!!!

То, что было дальше, напоминало расстрел парижских коммунаров. Две штуковины, крытые брезентом, оказались водометами! Пыточной утварью! Задорно улюлюкая, вертухаи сдернули брезент, мощные струи холодной воды ударили по остолбеневшим людям! Самых неустойчивых отбросило к стене в первое же мгновение. Я успел повернуться спиной, что, впрочем, стало ошибкой – мощный толчок швырнул меня на стену, я встретил ее растопыренными руками, ахнула челюсть от удара о бетон. Потом сознание укрылось в надежном месте. Я пытался встать на корточки, куда-то ползти, но падал каждый раз, сраженный напором воды. Корчились, вопили люди. Кто-то прорвался через автоматчиков, но их с веселыми комментариями пнули обратно. Кто-то захлебывался, протестовал. Но большинство и здесь пытались приспособиться. Натягивали на головы лохмотья, подтягивали колени к горлу, терпели. Я пытался делать как все, но потоки воды крутили меня, не давая лежать на месте…

Как долго продолжалась эта принудительная «баня», вспомнить трудно. Долго. Люди терлись друг о друга, катались по гравию, шоркались о бетонную стену – то есть процесс происходил примерно тот же, что в стиральной машине, исключая стиральный порошок и горячую воду. Как ни странно, но эффект очищения, освежения (а где-то и просветления) присутствовал в полной мере. В тот момент, когда дышать стало нечем, водопад оборвался. Кончилась вода. Люди шевелились, недоверчиво поднимали головы. Похихикивая, вертухаи запечатывали водометы. Брезгливо обходя лужи, на середину двора взгромоздился Василий.

– Подъем, засранцы! Разлеглись, понимаешь… Добавки хотите? Быстро разделись и марш в барак! Одежду оставить!

Команду пришлось продублировать клевретам. Люди поднимались, дрожа от холода, сбрасывали рванье, переминались. Я видел, как обуреваемая нервным тиком женщина пытается присесть, закрыть руками грудь, жирные слезы текут по лицу, она совсем еще молодая, хотя и тоща до невозможности…

– Кому тут уши не промыло?! – грозно рычал Василий. – Марш в барак, кому сказано, проходимцы!!!

В бараке голую толпу поджидали сразу два сюрприза. Резкий запах хлорки и комплект безразмерной мешковины на каждой шконке. Прочная куртка и штаны с веревочными завязками на поясных петлях. Не хватало бирки с номером.

– Перемены налицо, господа! – ржал Василий. – Теперь всё как у людей! Теперь вы модники, едрить вашу… Но огромная к вам просьба, господа, не надо вешаться на этих веревках, на вес вонючего человеческого тела они не рассчитаны! Все уяснили? А теперь живо облачились и выходи строиться на ужин!

После постной каши и разбавленного чая лично меня поджидал еще один сюрприз. Обитатели барака со стонами расползались по шконкам, засыпали, едва коснувшись ветхих циновок. Я лежал на спине, делая попытку проанализировать ушедший день (на спине я засыпаю не сразу). Барак уже храпел, когда в проходе нарисовались вертухаи, волокущие тело. Избитого страдальца бросили на шконку Ивана Васильевича и, топая сапожищами, удалились. Пару минут тот лежал без движений, начал шевелиться, застонал. Приподнялся на локте. Не красавец – губы разбиты в кровь, бровь рассечена, волосы вперемешку с глиной. Взгляд блуждающий, затравленный. Я поднялся со шконки, стараясь не скрипеть, перебрался к новоприбывшему, сел на его нары. Он посмотрел на меня испуганно, вздрогнул, приподнялся.

– Постойте… – хрипло вымолвил, – мы, кажется, знакомы… Точно – вы работник военной прокуратуры, ваша фамилия Луговой…

– Натурально, – прошептал я, невольно озираясь на проход. – Мы с вами где-то встречались. Моя фамилия Луговой. А вы – капитан Хомченко, погибший под завалом у подземной реки…

Полночи мы вели с капитаном душещипательные беседы – вместо того чтобы набираться сил перед новым днем. Раненный в плечо, он угодил под обвал, даже пикнуть не успел. Накрыло с головой, за валом известняка последовал новый, который и спихнул капитана в воду. Оглушенный, с обжигающей болью в плече – спасло его только то, что он был прекрасным пловцом. Родную Волгу у Самары в пьяном виде переплывал трижды. Ни разу не касался дна! Легкие натренированы, конечности развиты. Сознания не потерял и всплыл где надо. Он видел, как кого-то бросило на камни (не меня ли?), вписался в излучину, а дальше вынесло на стремнину и потащило с какой-то дикой скоростью. Он сумел перевернуться на спину, загребал здоровой рукой, а поврежденной лишь поддерживал равновесие. Как долго продолжался этот «сплав»? Унесло комроты значительно дальше, чем прочих выживших. Понимая, что пора заканчивать это безумие, он погреб к берегу и, разумеется, снайперски вписался в отдельно стоящий камень, что, понятно, не добавило ни радости, ни здоровья. Очнулся до рассвета от выворачивающей боли в плече. Побрел по течению. Просушился, нарвал череды, обильно произраставшей вдоль берега – где-то слышал, что череда обладает свойством антисептика: растер похожие на крапивные листочки, обложил чернеющую рану, обмотал оторванной полоской от майки. Видно, сильно в голову ударило – вместо того, чтобы идти назад, продолжал двигаться по направлению потока. Забрел в лес, питался подножным кормом. Вихрем закружилась голова, рухнул в муравейник. Осознав значение оплошности, катался по земле, сбрасывая с себя оскорбленных «трудоголиков». Очнулся от угрюмого рычания. Кто-то оттащил собаку, склонился над ним. Дальше как в тумане. Очнулся командир караульной роты отдельного полка РВСН на сухой подстилке в убогонькой землянке. Горела печка с дымоходом в потолке. Люди в нелепых одеждах (давно он не бывал в городе – забыл, как одеваются бомжи). Немногочисленная семья, умели разговаривать – правда, не все. Пожилая женщина с худощавым миловидным личиком была нема, как самка-цикада. Дочь, худоба за тридцать с врожденным вывихом бедра – головка бедренной кости вывернута из гнезда таза – ходила, как «вольтрон». Щипала сосну на дранку, плела из нее корзины – всеми днями напролет. «Ох, папа, зря вы его сюда привели, – сокрушалась хромоножка. – Проведают злыдни – постреляют нас всех…» Охотник Мартын, притащивший Хомченко в деревню, мужик лет пятидесяти – немногословный, заросший, как леший. «Ваньку мне напомнил, – ворчал отец семейства, колдуя с травами. – Вылитый Ванька, чертяка… Ты не хнычь, парнишка, рана у тебя сквозная, гангрены не будет. Щас привяжем тысячелистника, отварчик мать-и-мачехи попьешь, встанешь через три денька…»

Ванькой звали отпрыска Мартына, погибшего от пули «благоморовского опарыша». Кто такой Благомор, он так и не уразумел. Царь, бог, губернатор. Но явно деспот. На безумцев троица крестьян вроде не походила, но несла при этом полную дичь. Мартын уверял капитана, будто проживают они в стране Каратау (мелкие разночтения – мне представляли «страну» как Каратай), деревенька называется Маргач, относится к Пчелиной долине, коей заправляет некто Мирон, и вынуждена трижды в месяц выплачивать оброк представителям «власти» – ровно половину того, что дается непосильным трудом: ягоды, грибы, домашнюю птицу (он слышал гам курятника), лепешки из кукурузной муки, что старательно выпекает старая Божена. Какое счастье, что дочурка хромая! Завалить ее, конечно, где-нибудь в овражке «мытарям» вовсе не в падлу (обычное дело), но вот везти в поместье Мирона или, не дай бог, во владения Благомора – это уже чересчур. За такую девку им там руки поотрубают.