Андрей Воронин - Инкассатор: Страшный рассказ Страница 35

И все-таки что это было? Неужели он действительно до такой степени вжился в свой рассказ, что, утратив под влиянием алкоголя последние крохи самоконтроля, попробовал превратить свои мрачные фантазии в реальность?

Что, черт возьми, он натворил?

Стоя перед зеркалом, Александр вспомнил о неизвестно откуда появившемся на даче блоке сигарет. Одна пачка из того самого блока лежала сейчас в кармане его выходного пиджака. К вечеру она почти опустеет, а утром придется открывать новую. «Много курю, — привычно подумал он, — надо бы слегка поджаться, а то совсем распустился…» Сегодня эта мысль не вызвала в душе привычного отклика — раздражения пополам с легким испугом, испытываемым человеком, отлично осведомленным о том, что курение приводит к раковым заболеваниям, но продолжающего с маниакальным упорством выкуривать по двадцать сигарет в день. Нет, сегодня голова у Александра Дымова была занята другим, потому что свежий блок сигарет присутствовал не только в суровой реальности, но и в написанном им рассказе — рассказе, который теперь не давал ему покоя.

Окончательно сдавшись, он закрыл глаза, и сейчас же перед его мысленным взором поплыли, ровные черные строчки. Оказалось, что он помнит рассказ почти наизусть — каждый абзац, каждую фразу, едва ли не каждую запятую.

«… Он стоял облокотившись на открытую дверцу и смотрел, как она приближается, уверенно переступая стройными ногами. Каблучки ее изящных туфелек отчетливо постукивали о мостовую, и звук их далеко разносился в неподвижном вечернем воздухе, окрашенном в теплые закатные тона. Легкое платье колыхалось по ее гладким бедрам, при каждом шаге открывая округлые колени, которые он так любил целовать. Она шла, привычно глядя поверх голов, никого и ничего не замечая, и улыбалась собственным мыслям. Олег часто видел на ее лице эту улыбку, и сейчас она вонзилась ему прямо в сердце, как тупой нож, причиняя мучительную ноющую боль, потому что сегодня эта улыбка предназначалась не ему; потому что сейчас ОНА думала вовсе не о нем. Она наверняка уже успела вычеркнуть его имя из всех списков, вымарать из памяти его лицо и найти тысячу оправданий своему предательству.

Нет, не так. Она не искала никаких оправданий, она в них просто не нуждалась, потому что считала себя правой всегда и во всем — правой, непогрешимой и ни перед кем ни в чем не виноватой на том простом основании, что она — это она и мир вращается вокруг нее. До недавнего времени он с этим не спорил, но теперь в запасе у него появилась парочка веских, обоснованных возражений, и он собирался предъявить ей свои аргументы в течение ближайших минут».

«Предъявить аргументы, — не открывая глаз, подумал Александр. — Черт, как это меня угораздило? Предъявляют не аргументы, а доказательства. Надо было написать: „Изложить аргументы“. Впрочем, очень может быть, я так и написал. Надо будет проверить и, если понадобится, поправить. Поправить набранный и сохраненный в памяти компьютера текст совсем несложно. Жаль, что невозможно с такой же легкостью отредактировать собственную жизнь. Ну почему, спрашивается, исправить можно только то, что не имеет никакого значения? А по-настоящему важные, значимые вещи редактированию не подлежат».

«… Потом она увидела его и неуверенно замедлила шаг. В ее лице что-то дрогнуло, улыбка сбежала с губ, и на какой-то миг Олегу почудилось, что она вот-вот повернется и бросится бежать, раз и навсегда лишая его возможности завершить то, что осталось незавершенным, — завершить так, как он считал нужным. Но она совладала с собой, расправила плечи и двинулась прежним путем — прямая, как древко знамени, с окаменевшим лицом и глядящими прямо перед собой глазами.

Когда их разделяло каких-нибудь три метра, Олег вдруг понял, что она задумала. Она собиралась просто пройти мимо него, как мимо пустого места, даже не повернув в его сторону головы. Он с трудом сдержал полную горького торжества улыбку: то, что она думала и чувствовала, отныне не имело значения. Значение теперь имели только простые, конкретные, основополагающие вещи: расстояние, время, скорость и масса. Вот оно, разрешение старого спора между физиками и лириками! Физика всегда права, потому что последнее слово неизменно остается за ней. Мертвый лирик уже не может писать плохие стихи и распевать их у костра под скверную музыку собственного сочинения, зато его тело продолжает? подчиняться непреложным физическим законам и подчиняется им вечно — уже не как вместилище мятежной души забытого всеми лирика, а как набор аминокислот и минералов, как часть почвы, воздуха и воды. Да здравствует физика! Да здравствуют время, расстояние, масса и скорость, потому что все остальное — мираж, выдумка и вообще дело техники…

— Здравствуй, — сказал он, когда девушка поравнялась с машиной.

Она сделала вид, что не услышала, — просто прошла мимо, не повернув головы, как он и предполагал. Тогда он обошел машину сзади, догнал ее и остановил, взяв за локоть левой рукой. Правая была в кармане, в сотый, наверное, раз ощупывая то, что лежало там, дожидаясь своего часа.

— Пусти! — не оборачиваясь, с ненавистью произнесла она.

— Нет, — сказал он, стараясь говорить мягко, без тени насмешки. Это оказалось трудно: неожиданный, незваный, совершенно неуместный смех клокотал в горле, грозя в любую секунду вырваться на волю. У этого смеха был горький привкус слез; возможно, это был вовсе не смех, а рыдания. — Нет, — повторил он еще мягче, — я не хочу, чтобы мы расстались вот так. Я должен, по крайней мере, извиниться. Мне не следовало быть таким резким и несдержанным…

Она послушно клюнула на эту удочку — глупая рыбешка, возомнившая себя центром Вселенной. Золотые волосы тяжелой волной взметнулись над напряженным плечом, когда она резко повернула к нему бледное от ярости лицо.

— Тебе не следовало рождаться на свет! — почти выкрикнула она. — Что ты называешь несдержанностью? Ты пытался меня ударить!

— Я просто замахнулся, — возразил он, даже не стараясь, чтобы это прозвучало убедительно. — Неужели ты могла подумать, что я действительно тебя ударю?! Господи, да я готов жизнь за тебя отдать, а ты… Как бы то ни было, я прошу прощения.

— Отпусти локоть, — повторила она. — Да пусти же, на нас смотрят! Если тебе от этого легче, можешь считать, что твои извинения приняты. Только имей в виду, что это ничего не меняет. Я больше не хочу тебя видеть. И перестань мне звонить, я все равно не подойду к телефону.

„К телефону, который подарил тебе я, — подумал он. — Телефон, машина, ну и так, по мелочам… Хорошо еще, что у нее есть собственная квартира! Впрочем, квартиру я бы все равно не потянул. Ей это известно, потому-то она и ушла. Высосала, как креветку, и сразу потеряла ко мне интерес“.

Он вдруг понял, что эта циничная мысль наиболее исчерпывающим образом описывает ситуацию. Его просто использовали, выдоили досуха и прогнали прочь нагуливать новый жирок, и сделала это молодая хладнокровная стерва с куриными мозгами и душой электронного калькулятора — маленькая, меркантильная, лживая сучка, для которой слово „любовь“ было пустым звуком, обыкновенным паролем, открывавшим ей доступ к его деньгам. Это открытие неожиданно сделало его спокойным и сосредоточенным. Противная нервная дрожь во всем теле прошла; он понял, что все получится, и вместе с этим пониманием в голову пришла неожиданно трезвая мысль: а стоит ли продолжать? Не так уж много он потерял, чтобы марать руки; кроме того, существование под одной крышей с этой кровососущей тварью послужило бы счастливому сопернику хорошим уроком.

В следующий миг он понял, что лжет себе. Он все еще любил, ее, и мысль о счастливом сопернике, об этом неандертальце с каменными мышцами и золотой цепью на бычьей шее полоснула по сердцу острой болью. Она обжигала, как отточенная бритва, и существовал только один способ избавиться от этой боли. Один-единственный.

— Ты вправе поступать, как тебе заблагорассудится, — сказал он. — Это твоя жизнь, и я не могу ни на чем настаивать. Мне придется привыкнуть к мысли, что бывают ошибки, которые невозможно исправить. Не беспокойся, я как-нибудь это переживу и даже не стану тебе докучать.

— Ты всегда очень красиво говоришь, — презрительно кривя губы, сказала она. — В тебе очень легко ошибиться. Я ошиблась, и это мне стоило двух лет жизни, потраченных напрасно.

„А ты знаешь, чего это стоило мне?!“ — хотел закричать он, но сдержался.

— Давай сядем в машину, — предложил он. — Здесь неудобно говорить, на нас действительно оглядываются.

— Я никуда с тобой не поеду.